Людмила Поргина, до последнего времени работавшая в Театре Ленком и снимавшаяся в фильмах известных режиссеров, получила всероссийскую популярность не как актриса, а как жена. Николаю Петровичу Караченцову, ее мужу, после страшной аварии 2005 года врачи не прогнозировали ничего хорошего. Но она верила, что он поправится и вернется к ней, к семье. Она находила лучших врачей, реабилитационные центры, сама была сиделкой, медсестрой и даже реаниматологом, спасая мужа в критические ситуации. И она добилась своего: Николай Петрович встал на ноги, хотя авария не прошла бесследно. Об этом долгом пути в интервью нашему журналу и рассказала Людмила Андреевна.
– Со стороны может сложиться впечатление, что выздоровление Николая Петровича было словно монтажная склейка в фильме, раз – и он пошел на поправку. Как все было на самом деле?
– Потерять в одну минуту, вернее, с разницей в 40 минут, сначала маму, а потом Колю – это, конечно, был удар не то что ниже пояса, а совсем вне правил. Когда я, приехав в больницу к Коле, увидела медсестер, которые стали меня успокаивать, то поняла по их тону, что он умирает...
Мама два года болела раком желудка. Коля достал капли, благодаря им ей не кололи морфий, но она не чувствовала адской боли (рак желудка – это мучительная боль) и при этом умирала при полном осознании всего, что с ней происходит. Мы ее готовили: я читала ей православные книги, ее соборовали, она успела проститься с этим миром, исповедаться. И когда она ушла, кто-то позвонил Коле. Я просила ему не говорить: он вечно недосыпает, работает много, устает. Хотела сначала вызвать катафалк, милицию, а утром уже ему сообщать. Но он узнал и сразу поехал ко мне.
Самое страшное было, когда мне позвонили из «скорой» и сообщили об аварии. Понимаете, к уходу мамы я была готова, а этого и не подозревала. Сестра осталась с мамой, отдать тело в морг, зарегистрировать смерть, а я поехала в больницу.
Приехали врачи из Бурденко, начали операцию. Я поняла, что мне больше рассчитывать не на кого, как только на Господа Бога. Я приехала домой, встала на колени перед иконой: Господи, мама – понятно, она уже у Тебя, перед Твоим судом. Но Коля-то невоцерковленный, он еще не подготовлен, он не знает, кто Ты. Пожалуйста, верни мне его, оставь его здесь.
Я долго так стояла, а когда закончилась операция, которая длилась 4 часа, мне позвонила моя невестка Ирочка, сказала, что все закончилось, он держит давление... Я пошла спать. Говорю, давай спи, потому что завтра начнется борьба за жизнь.
И в день похорон мамы, когда я только добралась до Коли, пришла в реанимацию, наклонилась к нему и говорю: «Жди меня. Похороню маму, завтра к тебе – и начинаем борьбу за жизнь. Другого выхода нет». И после того как я увидела его, поняла, что он умереть не может, не только потому, что я его безумно люблю, а еще и потому, что он меня тоже безумно любит.
И началась борьба. Было так страшно… Нет, не то слово – «страшно». Забрали всё: землю, стены, небо – всё. У меня было такое ощущение, что я одна в пространстве, где дует холодный ветер со снегом, и я замерзаю – такая боль. Она была больше, чем я сама. Иногда, когда я ехала в машине, открывала окно и орала, потому что мне надо было как-то выкинуть эту боль из себя.
– Скажите, но вот в этом состоянии отчаянья не было?
– Нет, это было не отчаянье, а состояние гибели, сумасшествия. И только надежда на Бога дала мне силы жить, стоять и держать удар.
И сомнений у меня не было, было сильнейшее нервное напряжение. Потому что я утром в церковь или монастырь, потом в реанимацию, потом в церковь, потом опять в реанимацию. Уходила я где-то в 2 часа ночи, уже спал весь Склиф, только одна реанимация горела.
Я не самый физически сильный человек, но была самым крупным ребенком в роддоме, самой сильной девочкой во дворе. Я била мальчишек и играла только с мальчишками. Мне нравилась их прямота, ясность мышления, бесхитростность. Меня пытали, меня били, я привыкла к боли. В 5 лет я потеряла зрение. Мне сделали прививку от туберкулеза в пятикратном размере, я ослепла и прожила год в больнице, а потом еще год в санатории. У меня было много испытаний, которые и сформировали характер. И поэтому я не боялась тяжкого труда, вообще ничего не боялась.
Такой характер был и у моего папы, Андрея Григорьевича Поргина. Он из дворян, интеллигентный человек, закончил журфак МГУ, знал прекрасно и поэзию, и литературу, и живопись. Воспитывал меня на Леонардо да Винчи, Рафаэле. Папа мне рассказывал о живописи, о великих поэтах, он покупал мне дорогущие книги с прекрасными иллюстрациями.
Мой путь был сразу определен. Я решила, что стану артисткой в 3 года, потому что, когда собирались гости, я говорила: «К-О-Н-Ц-Е-Р-Т». И все сидели, смотрели и слушали, и пока я не спою все песни и не прочитаю стихи, не успокоюсь.
– А кем была ваша мама?
– Моя мама, Надежда Степановна Поргина, училась в техникуме, потом работала чертежницей на заводе Орджоникидзе, у нее замечательный был голос. А папа мой занимался у Натальи Сац. После того как он закончил МГУ, было военное училище, а потом война началась. Он прошел войну и вернулся после концлагеря к своей жене, которая ждала его.
Мы с сестрой родились в большой любви. Поэтому для меня жестокий мир – это где-то там. А в семье этого быть не могло. Если у меня что-то не получалось, папа и мама со мной сидели, объясняли. Для них вообще не было понятия «у нас нет времени». Так, суббота или воскресенье – обязательно Парк культуры им. Горького, зоопарк, все, что мы хотели: библиотеки, театры – всё.
Ну а что касается вещей, то я носила одежду своей сестры, потом кто-то еще за мной донашивал. Так все жили. Шубка была, у которой рукава все время наращивались, наращивались, наращивались. Ботинки все были разбиты, но для меня это было нормально. Все равно я в них лазала по деревьям, бегала по лужам. Не это было главное. Главное было, что, когда приходишь домой, там читают стихи, мама поет песни, романсы.
И мы с Иришкой, моей сестрой, засыпали под песни моей бабушки. Про бедную девушку, которая согрешила, а потом взяла сына, идет с этим младенцем, хочет его утопить.
– Хорошая песенка на ночь!
– (Смеется) Да, она любила такие песни: слезы, страдания, несчастная женская судьба. В общем, у меня в семье все были творческие люди. Естественно, рядом с собой я видела такого мужа, как мой папа Андрей, думала, что у меня будет такая же семья и много детей. Естественно, влюбилась я в 15 или в 14 лет, вышла замуж с разрешения родителей в 17 за Мишу Поляка. Потом он поступил в Школу-студию МХАТ, я – на следующий год за ним. Но мы быстро развелись, и он, как и я, оказался в Театре Ленинского Комсомола. И мы все дружили, ни мне, ни Коле не свойственно чувство зависти или злости.
Мы с Колей прожили длинную жизнь, но вообще никогда не ссорились. Не было повода. И никогда не было такого пафоса, как сейчас в шоу-бизнесе. Жизнь была своя, без зависти, с каким-то добрым чувством. И всё было у нас весело. Мы прожили эту жизнь и пришли к смерти моей мамы и аварии, даже не заметив – как.
– У вас всегда муж был на первом месте?
– Конечно! Ни одна роль тебе не заменит того счастья общения с человеком, которому ты можешь смотреть в глаза и молчать, потому что в них весь мир.
И ему очень тяжело, если меня рядом нет. Он настолько привык к тому, что я с ним, что и мне надо было учиться жить в этом. Когда-то он мне сказал, что артисток много, но у тебя есть семья, есть муж. «Понимаешь, я должен приезжать и знать, что ты дома. А если я приеду и буду знать, что ты на съемке, я один буду, как волк, ходить по квартире».
– А не было амбициозных обид?
– Вы знаете, мне так нравятся киносъемки! Это очень заразительный процесс. Но я прекрасно понимала, что мой муж талантливый и его ждет прекрасная карьера, ему нужен надежный тыл. А съемки этого не позволят. Мне пришлось выбирать. Очень мало таких семей не испытывают из-за этого стрессы, таких, в которых можно сохранить свои чувства и любовь до конца своих дней. Я могу только Свету Немоляеву назвать и Сашу, но они уникальны! Это исключение!
А я всегда здесь, дома, я с сыном – на музыку, теннис, английский, я всех детей собирала у себя в квартире, всех кормила. Я с ними – в театр, в Пушкинский музей, в Третьяковку.
Вы знаете, что в молодости у тебя есть мечтания, надежды. Вы как-то представляете свое будущее. Но в процессе жизни вам открывается масса путей. И ты можешь выбрать вот это, а можешь вот это и вот это. Я сделала свой выбор – отказалась от кинематографа. Для меня очень важно было сохранить Колю. Я прекрасно понимала, что имела дело с гениальным человеком. Не только по таланту актерскому, но и по-человечески: невероятный красавец, обаятельный, а какая энергетика! Я понимала, что он артист, а с другой стороны, наиблагороднейший, наидобрейший человек, который не мыслит жизни без своей семьи, без сына, без меня. Он мне говорил: «Я делаю это все для вас, чтобы вы гордились мной».
Это был человек-праздник, наш дом всегда был полон гостей и веселья. Если бы я уезжала на съемки, кто бы это все устраивал? Кто бы готовил, кто закупал, кто рисовал, кто придумывал стихи, кто репетировал, и так далее. Вот так сложилась моя судьба.
Жалею ли я об этом? Нет. Но ночами мне снится, что я играю. Я все время ночью играю, играю все свои несыгранные роли или опаздываю на «Юнону и Авось». Слышу Колин голос, он поет. Он уже вышел, а я бегу, опаздываю бесконечно. Но, может быть, в той жизни мы сыграем в каком-то спектакле. Потому что там столько уже людей наших.
А когда случилась эта беда, то тут, конечно, просто даже обсуждений не могло быть. Я стала жить в больнице, потом центр реабилитации. Но этот долгий путь не был страшным, поскольку это был путь наверх, путь к жизни. Одно только: я думала, что, наконец, придет такой момент, когда он опять станет тем же Колей, я продолжала в это верить. Прошел год, мы поехали в санаторий, меня зовет психоневролог и говорит: «Вы должны знать, что того Коли никогда не будет, у него большие потери мозга, вы будете всегда иметь инвалида на руках. Да, он ваш самый любимый, ваш самый дорогой, самый нежный, но у вас будет второй ребенок, о котором вы будете заботиться до последних минут своей жизни».
И я иду по коридору в этом санатории и плачу. Пришел Колечка, я его уложила спать, а потом повыла ночью, как воют собаки. Но я себе сказала: отняли еще одну надежду, ну и что? – Он-то жив, он все тот же, он так же слушает стихи. Пусть он не может ни играть, ни петь, не может бегать, но он жив. Господь дал ему и мне, его жене, такое испытание, значит, я должна это принять. И я решила, что продолжу жить в такой же борьбе. Меня уже не пугают ни эпилептические припадки, ни потеря сознания, ни нервное состояние. И все это потихонечку, тихо, уходило, и сейчас у нас уже и приступов нет.
– В нашей стране очень не хотят видеть инвалидов, особенных деток, и частая реакция людей: таких надо держать дома. У нас редко на улицах встретишь инвалида в коляске или машинке.
– Понимаете, если бы у нас были все верующие, мы бы говорили о милосердии и сострадании. А нам пришлось менять менталитет людей, выступать в передачах, делать программы, убеждать, что жизнь – это не только счастье и улыбки, это болезни и смерти. И если ты русский человек, если веришь в Бога, надо иметь сострадание.
Был один случай. Мы пошли гулять с Колей после занятий у Валентина Дикуля в реабилитационном центре. Там же парк красивый. И вдруг нас догоняет сам Дикуль, говорит: «Будьте осторожны!» – «А что случилось?» – «У меня тут колясочники выехали, их остановили охранники: здесь инвалидам не место, здесь люди отдыхают. Мы их проучили, но всегда боимся, что кого-то могут обидеть».
У меня никогда не было к таким людям никакого другого чувства, кроме сострадания и желания помочь. Я терпеть не могу тех духовных плебеев, которые думают, что они всю жизнь будут здоровыми. Сейчас инсульт помолодел, двенадцатилетние лежат на реа-билитации, потому что наследство сосудистое плохое. У нас рождается только 30 % здоровых. Остальные с ДЦП, инвалиды, сердечники... Но больное общество не только физически, нас не приучил никто к любви друг к другу. Запомните, вы можете быть тоже в таком состоянии. Внезапно все может случиться: вчера я жена народного артиста, а сегодня он у меня инвалид. И как хочешь, так и живи.
И конечно, у нас очень страдает медицинское обеспечение, чтобы сиделки были бесплатные, чтобы коляски и машинки были бесплатные, и лекарства были бесплатные. Именно поэтому у нас люди действительно вынуждены сидеть дома. Пробить эту коляску – нереально, она же дорогущая. Это большая, очень большая проблема. Ведь мы все всю жизнь работали, но социального обеспечения у нас нет. Мы должны поднимать эти вопросы, надо стараться искать выходы.
У нас все держится на людях, мы умеем стоять, умеем работать. Я восхищаюсь Чулпан Хаматовой, Евгением Мироновым и Марией Мироновой, которые создали прекрасные фонды, которые реально помогают людям. Благодаря им многое меняется. За время болезни мы обратили внимание, что есть инвалиды в передачах. Об этом стали говорить, надо продолжать. Задача и театра, и кино – поднимать эти проблемы.
– Вы знаете, сколько на вас нападок именно в связи с тем, что вас часто можно видеть в передачах, в музеях, парках?
– Юлия Меньшова сказала как-то, что я пиарюсь. Я бы ей с удовольствием отдала этот пиар. Не спите ночами, колите уколы, не живите своей жизнью, у вас вообще не будет своего времени, своей жизни!
Я в отличие от тех, кто не знает, что такое слава, деньги, все это прошла. И знаю, что самое главное в жизни – это любовь. Любите друг друга, этого вам ничего не заменит. Я сказала Коле: «Не будет денег на лекарства, мы умрем, мы быстро умрем, но умрем, любя друг друга». Смысл не в длине жизни, а в ее качестве. И мы живем и любим! Любуемся нашими внуками. Я мало занимаюсь с ними, но рассказываю про Марину Цветаеву, про Пастернака, они у меня читают притчи Леонардо да Винчи. Я им рассказываю, что такое семья, – отдаю то, что получила.
И мне плевать, что обо мне думают. Главное, он живет. Он говорит: «Сто лет не был в Эрмитаже», – я звоню, договариваюсь. Гид нам рассказывает, показывает, но видно, что не понимает, нормальный он или нет. А Коля ей говорит: «Спасибо большое за тонкое проникновение в культуру нашей живописи. Спасибо вам за любовь к этому! Спасибо за праздник!» И целует ей руку.
Понимаете, у него тело травмировано, но не душа, у него те же чувства, даже еще более тонкие, потому что он прошел через боль. Правильно пишет девочка, которую мы опекаем: «Только такие, как мы с Николаем Петровичем, могут понять счастье бытия, когда нам грозит смерть каждую минуту».
