Иван Алексеевич Бунин (1870–1953) – русский писатель с мировым именем, которого с течением времени все чаще удостаивают эпитета «великий», при жизни никогда не считался «властителем дум». «Читатели и критики всегда относились к Бунину с большим уважением, – писал один из самых глубоких ценителей творчества писателя философ Федор Степун. – За ним всегда признавали: хороший русский язык, мастерство в описании природы, благородный тембр художественного дарования, зоркость, точность. Одновременно его всегда считали писателем холодным, а потому в последнем счете более совершенным, чем глубоким. <...> До войны Бунина очень ценили, но читали сравнительно мало, например, меньше, чем М. Горького или Л. Андреева. Объясняется это, безусловно, тем, что Бунин как писатель никогда не был занят теми “проклятыми вопросами”, которые волновали русскую интеллигенцию. <...> Но вот времена изменились и, изменившись, изменили все. Мировые проблемы Л. Андреева явно обнаружили свой несколько провинциальный, заштатно-интеллигентский характер, в босяках Горького также проступили наносные элементы своеобразной романтики и ницшеанской риторики, зато “Деревня” и “Суходол” нежданно-негаданно превратились из поэм, как они названы автором, в очень ценные по своей глубине и зоркие исследования». Свидетельством всемирного признания стало присуждение Бунину в 1933 г. Нобелевской премии в области литературы. И хотя в мотивировках этого решения была определенная доля политики, сомнений в том, что Бунин достоин этой награды вне зависимости от какой бы то ни было политики, не было ни у кого. Значение его уже в те годы с пророческой ясностью объяснил И.С. Шмелев. В своем «Слове» на чествовании И.А. Бунина он полностью привел одно его небольшое стихотворение:
Молчат гробницы, мумии и кости,
– Лишь слову жизнь дана.
Из древней тьмы, на мировом погосте,
Звучат лишь письмена.
И нет у нас иного достоянья!
Умейте же беречь
Хоть в меру сил, в дни злобы и страданья,
Наш дар бесценный – речь.
«Народ говорит, – продолжил Шмелев, – “все минется, одна правда останется”. Письмена – вот эта правда. Эту нетленную Правду хранит литература наша, – хранит Россия. Россия не только была... она – есть, нетленная, живая – в “письменах”. Все – тленно, но “Слову жизнь дана». Слово – звучит, живое, животворит и воскрешает. И если бы не уже было России, – слово ее создаст, духовно.
Наша великая литература, рожденная народом русским, породила нашего славного писателя, ныне чествуемого Ивана Алексеевича Бунина. Он вышел из русских недр, он кровно связан с родимой землей и родимым небом, с природой русской, – с просторами, с полями, далями, с русским солнцем и вольным ветром, с снегами и бездорожьями, с курными избами и барскими усадьбами, с сухими и звонкими проселками, с солнечными дождями, с бурями, с яблочными садами, с ригами, с грозами... – со всей красотой и богатством родной земли. Все это – в нем, все это впитано им, остро и крепко взято и влито в творчество – чудеснейшим инструментом, точным и метким словом, – родною речью. Это слово вяжет его с духовными недрами народа, с родной литературой.
“Умейте же беречь...” Бунин сумел сберечь – и запечатлеть, нетленно. Вот кто подлинно собиратели России, ее нетленного: наши писатели, и между ними – Бунин, признанный и в чужих пределах, за дар чудесный.
Через нашу литературу, рожденную Россией, через Россией рожденного Бунина признается миром сама Россия, запечатленная в письменах» .
Антоновские яблоки
В этом рассказе уже проявляется вполне зрелая манера Бунина-художника. «Антоновские яблоки» лишены сюжета – это лирическое повествование о жизни дворянских усадеб, отчасти в той стадии, которую довелось застать автору, отчасти – ностальгическая реконструкция прошлого. Личные воспоминания и гипотетические картины минувшего скрепляются исключительно живым и тонким изображением природы русской деревни. Собственно, природа и является главным действующим лицом рассказа. О ее роли у Бунина писал Ф. Степун: «У него не природа живет в человеке, а человек в природе. Бунинский мартовский вечер не только стоит перед глазами, но и проливается в легкие, его весну чувствуешь на зубу, как клейкую почку». И – там же: «Кажется, что все описанное – совсем не описанное, а просто-напросто существующее. Поистине бунинская проза – Священное писание самой жизни, не только не искаженное никакими тенденциозными прописями, но как будто бы даже не преображенное характерностью писательского почерка» .
«Есть вещи, которые прекрасны сами по себе, – писал сам Бунин, – но больше всего потому, что они заставляют нас сильнее чувствовать жизнь. Красота природы, песня, музыка, колокола в солнечное утро, запахи... Запахи особенно сильно действуют на нас, и между ними есть особенно здоровые и яркие: запах моря, запах леса, чернозема весною, прелой осенней листвы, улежавшихся яблок, сочных и всегда холодных, пахнущих слегка медом, а больше всего – осенней свежестью».
Разумеется, в эпоху «Буревестника» «Антоновские яблоки» казались анахронизмом. Горький, всегда очень высоко оценивавший талант Бунина, тем не менее писал в письме К.П. Пятницкому: «Я все думаю, следует ли “Знанию” ставить свою марку на произведениях индифферентных людей? Хорошо пахнут “Антоновские яблоки” – да! – но – они пахнут отнюдь не демократично... Ах, Бунин! И хочется, и колется, и эстетика болит, да логика не велит!» Действительно, демократизмом в «Антоновских яблоках» и не пахло. Еще задолго до этого рассказа Бунин писал в письме В. Пащенко, рассказывая о посещении усадьбы брата Евгения: «Вышел на крыльцо и увидал, что начинается совсем осенний дождь. Заря – сероватая, холодная, с легким туманом над первыми зеленями... крыльцо и дорожки по двору отсырели и потемнели. В саду пахнет “антоновскими” яблоками... Просто не надышишься! Ты ведь знаешь, милый зверочек, как я люблю осень!.. У меня не только пропадает всякая ненависть к крепостному праву, но я даже начинаю невольно поэтизировать его. Хорошо было осенью чувствовать себя именно в деревне, в дедовской усадьбе, с старым домом, старым гумном и большим садом с соломенными валами! Хорошо было ездить целый день по зеленям, проезжать по лесным тропинкам, в полуголых аллеях, чувствовать лесной, холодный воздух!.. Право, я желал бы пожить прежним помещиком! Вставать на заре, уезжать в “отъезжее поле”, целый день не слезать с седла, а вечером, с здоровым аппетитом, свежим настроением возвращаться по стемневшим полям домой, в усадьбу, где уже блестит, как волчий глаз на лесной опушке, далекий огонек дома... Там тепло, уютно, освещенная столовая и в ней – Варенька!» Конечно, частное письмо, написанное в двадцатилетнем возрасте любимой девушке, нельзя считать выражением общественной позиции писателя, но кое-что из этих взглядов было у него в крови и обижало даже расположенных к нему людей. А.И. Куприн, с которым Бунин дружил, откликнулся на «Антоновские яблоки» пародией.
Бунин знал и оборотную сторону дворянской жизни пореформенного периода – бедность и безденежье самих дворян, расслоение и брожение деревни, горькое чувство невозможности повлиять на ситуацию. Бунин был убежден, что у русского дворянина тот же быт и та же душа, что и у мужика. Исследованию этой общей «души» были посвящены многие последующие его повести и рассказы: «Деревня» (1910) и «Суходол» (1912), «Веселый двор» (1911), «Захар Воробьев» (1912), «Худая трава» (1913), «Я все молчу» (1913), в которых немало почти горьковской горькой правды. Как многие его современники, он размышлял о месте России между Востоком и Западом, о вулканической стихии восточного кочевника, спящей в русской душе. В стихотворении «В Орде» он, обращаясь к воображаемой кроткой юной девушке из степного кочевья, матери «Великого Могола», от лица русского человека своей эпохи говорит:
Ты знала ли, Мать, что и я,
Восславлю его, – что не надо мне рая,
Христа, Галилеи и лилий ее полевых,
Что я не смиреннее их, –
Аттилы, Тимура, Мамая,
Что я их достоин, когда,
Наскучив таиться за ложью,
Рву хартию Божью,
Насилую, режу и граблю, и жгу города?
Эти стихи были написаны в 1916 г.
В 1900–1910-е гг. Бунин много путешествовал. Его отъезд из России не был связан с революцией – просто в жизни его произошли изменения, давшие возможность осуществить давнюю мечту о дальних странствиях. Литературная деятельность принесла определенный достаток, а кроме того, в 1906 г. Бунин вновь женился – гражданским браком (церковный был невозможен, поскольку с А.Н. Цакни писатель официально еще не развелся) – на Вере Николаевне Муромцевой (1881–1961). Повенчались они только в 1922 г., а познакомились в 1906 г. у писателя Б.К. Зайцева: Вера Муромцева была близкой подругой его жены, тоже Веры (в девичестве Орешниковой). Зайцевы всю жизнь сохраняли с Буниными добрые отношения. Тепло вспоминал Зайцев и о начале знакомства, о своих первых впечатлениях от Бунина: «Он сидел за стаканом чая, под ярким светом, в сюртуке, треугольных воротничках, с бородкой, боковым пробором всем теперь известной треугольной головы – тогда русо-каштановой – изящный, суховатый, худощавый». Вопреки утверждениям Вересаева, что от Бунина ни один начинающий писатель ни единого доброго слова не услышал, Зайцев вспоминал о его участливом отношении к себе: «“Почему вы грустны? Почему сегодня такой молчаливый?” – спрашивал меня иногда на «средах» Бунин. – <...> Простые слова старшего, взгляд сочувственный – как-то оживляли. <...> Силы жизни, жажды жизни много в нем было в те годы. На одном сборище таком встретил он у нас тихую барышню с леонардовскими глазами из старинной дворянской семьи. Вера Николаевна Муромцева жила у родителей в Скатертном, училась на курсах, вела жизнь степенную и просвещенную».
Вместе с новой спутницей жизни в 1907 г. Бунин уехал на Восток – в Египет, Сирию, Палестину. Путевые очерки вошли в книгу «Тень птицы» (1908) – где в той же словесно-живописной манере запечатлены реалии библейских стран. Побывал Бунин и в Италии – зиму 1909 г. жил на Капри, где довольно много общался с Горьким – и писал о русской деревне. В 1909 г. Бунину была присуждена вторая Пушкинская премия и он был избран почетным академиком Академии наук. В 1910–1911 гг. писатель посетил Францию, Алжир, Цейлон. В Россию он вернулся только в 1912 г. – в этом году отмечалось 25-летие его литературной деятельности.
«“Деревня” написана около 1910 г. – писал Зайцев. – Время отсюда до революции – первая полоса шедевров Бунина. За эти годы он много странствовал <...> Мир очень расширился. И теперь это уже именно мир, а не только “елецкое” или “воронежское”, “московское”. “Господин из Сан-Франциско” живет не на Арбате. Небольшой рассказ вместил большую тему, вылился суровой и прекрасно-музыкальной прозой. Успех “Господина из Сан-Франциско” был огромный».
Первая мировая война прилива патриотических чувств у Бунина не вызвала. В 1915–1917 гг. он жил в России – в Москве, Петербурге, Одессе, а также у родственников в с. Васильевском и Глотове Орловской губернии. 1916 г. у Бунина был необычайно «урожаен» на стихи – впоследствии он стал писать их меньше и в 30–40-е гг. совсем отошел от поэзии. Бунина-поэта долго недооценивали, говорили, что его поэзия – типичная поэзия прозаика и что в прозе он гораздо больше поэт. Однако, к примеру, такой утонченный эстет, как В.В. Набоков, считал поэзию Бунина первоклассной. Хотя в стихах Бунин подчеркнуто держался классической традиции и на первый взгляд был чужд каким бы то ни было новшествам, в его поэзии ясно ощущается стиль XX века, выражающийся в лаконизме выражения, использовании прозаизмов и конкретно-бытовой лексики. К 1916 г. относится пророческое стихотворение «Канун».
Хозяин умер, дом забит,
Цветет на стеклах купорос,
Сарай крапивою зарос,
Варок, давно пустой, раскрыт,
И по хлевам чадит навоз...
Жара, страда... Куда летит
Через усадьбу шалый пес?
<...>
Летит стрелою через двор,
И через сад, и дальше, в степь,
Кровав и мутен ярый взор,
Оскален клык, на шее цепь...
Помилуй Бог, спаси, Христос,
Сорвался пес, взбесился пес!
Вот рожь горит, зерно течет,
Да кто же будет жать, вязать?
Вот дым валит, набат гудет,
Да кто ж решится заливать?
Вот встанет бесноватых рать
И, как Мамай, всю Русь пройдет...
Но пусто в мире – кто спасет?
Но Бога нет – кому карать?
Пророчество вскоре исполнилось. В 1918–1919 гг. Бунин вел дневник, опубликованный впоследствии под названием «Окаянные дни». Бытовые зарисовки чередуются в нем с размышлениями о России, о причинах катастрофы.
«9 марта <1918 г.> Нынче В. В. В. – он в длинных сапогах, в поддевке на меху, – все еще играет в “земгусара”, – понес опять то, что уже совершенно осточертело читать и слушать:
– Россию погубила косная, своекорыстная власть, не считавшаяся с народными желаниями, надеждами, чаяниями... Революция в силу этого была неизбежна...
Я ответил:
– Не народ начал революцию, а вы. Народу было совершенно наплевать на все, чего мы хотели, чем мы были недовольны. Я не о революции с вами говорю, – пусть она неизбежна, прекрасна, все, что угодно. Но не врите на народ – ему ваши ответственные министерства, замены Щегловитовых Малянтовичами и отмены всяческих цензур были нужны, как летошний снег, и он это доказал твердо и жестоко, сбросивши к черту и временное правительство, и учредительное собрание, и “все, за что гибли поколения лучших русских людей”, как вы выражаетесь, и ваше “до победного конца”».
В отличие от Горького Бунин возлагал всю вину на интеллигенцию. «А мужика, как отдельного человека, он <писатель-народник, вообще интеллигент> видел? Он знал только “народ”, “человечество”. Даже знаменитая “помощь голодающим” происходила у нас как-то литературно, только из жажды лишний раз лягнуть правительство, подвести под него лишний подкоп. Страшно сказать, но правда: не будь народных бед-
ствий, тысячи интеллигентов были бы прямо несчастнейшие люди: как же тогда заседать, протестовать, о чем кричать и писать? А без этого и жизнь не в жизнь была».
Всматриваясь в историю России, Бунин видел в ней внутреннюю борьбу созидательного и разрушительного начала: «Спокон веку были “разбойнички” муромские, брынские, саратовские, бегуны, шатуны, бунтари против всех и вся, ярыги, голь кабацкая, пустосвяты, сеятели всяческих лжей, несбыточных надежд и свар. Русь – классическая страна буяна. Был и святой человек, был и строитель высокой, хотя и жестокой крепости. Но в какой долгой и непрестанной борьбе были они с буяном, разрушителем, со всякой крамолой, сварой, кровавой “неурядицей и нелепицей”!».
Революция навсегда разделила Бунина со многими прежними единомышленниками – прежде всего, с Горьким, и в физическом смысле лишила его родины. В мае 1918 г. Бунин с женой уехали из Москвы в Одессу, а в январе 1920 г. навсегда покинули Россию. Россия, в которой жил Бунин, погибла. Но в эмиграции начался новый, может быть, самый удивительный и плодотворный период творчества писателя – время воскрешения этой погибшей России в слове.
«Изгнание даже пошло ему на пользу, – писал Зайцев. – Оно обострило чувство России, невозвратности, сгустило и прежде крепкий сок его поэзии».
Сборник рассказов 1917–1930 гг. назывался «Роза Иерихона». В первом очерке Бунин объяснял свои творческие принципы.
«В знак веры в жизнь вечную, в воскресение из мертвых, клали на Востоке в древности Розу Иерихона в гроба, в могилы.
Странно, что назвали розой, да еще Розой Иерихона, этот клубок сухих, колючих стеблей, подобный нашему перекати-поле, эту пустынную жесткую поросль, встречающуюся только в каменистых песках ниже Мертвого моря, в безлюдных синайских предгориях. Но есть предание, что назвал ее так сам преподобный Савва, избравший для своей обители страшную долину Огненную, нагую мертвую теснину в пустыне Иудейской. Символ воскресения, данный ему в виде дикого волчца, он украсил наиболее сладчайшим из ведомых ему земных сравнений.
Ибо он, этот волчец, воистину чудесен. Сорванный и унесенный странником за тысячи верст от своей родины, он годы может лежать сухим, серым, мертвым. Но, будучи положен в воду, тотчас начинает распускаться, давать мелкие листочки и розовый цвет. И бедное человеческое сердце радуется, утешается: нет в мире смерти, нет гибели тому, что было, чем жил когда-то! Нет разлук и потерь, доколе жива моя душа, моя Любовь, Память! <...>
Роза Иерихона. В живую воду сердца, в чистую влагу любви, печали и нежности погружаю я корни и стебли моего прошлого – и вот опять, опять дивно прозябает мой заветный злак. Отдались, неотвратимый час, когда иссякнет эта влага, оскудеет и иссохнет сердце – и уже навеки покроет прах забвения Розу моего Иерихона».
«Глубина религиозного сознания <...> – писал Ф. Степун, – всегда связана с предельным углублением памяти. Помня прошлое, внутренне зная тайну “вечной памяти”, нельзя не верить в вечность. А что же может быть вечным, кроме Бога? Ничто с такою силою не свидетельствует о подлинной религиозности бунинской музы, как ее связанность с памятью».
За годы эмиграции Буниным было написано 10 книг прозы. Недостатка в материале он не испытывал. «Если душа жива, растет и зреет, – объяснял этот факт Зайцев, – если дрожат внутренние волны, то всегда будет о чем писать».
«Россию, наше русское естество, мы унесли с собой, и где бы мы ни были, мы не можем не чувствовать ее», – говорил сам Бунин.
В 1927–1933 гг. писатель работал над самым крупным своим произведением – автобиографическим романом «Жизнь Арсеньева». «“Жизнь Арсеньева” <...> показывает как бы всего, цельно собранного Бунина, – писал Зайцев. – Уже по ней одной можно сказать, что все творчество его есть хвала источнику жизни, Творцу. Бог – отец, вот его ипостась».
Ту же мысль высказала в «Грасском дневнике» Галина Кузнецова: «И вот тут-то мне пришла в голову мысль, поразившая меня... Сейчас, когда все вокруг стонут о душевном оскудении эмиграции и не без оснований – горе, невзгоды, ряд смертей, все это оказало на нас действие, – в то время как прочие писатели пишут или нечто жалобно-кислое, или экклезиастическое, или просто похоронное, как почти все поэты; среди нужды, лишений, одиночества, лишенный родины и всего, что с ней связано, “фанатик” или, как его назвали большевики, “Великий инквизитор” Бунин вдохновенно славит Творца, небо и землю, породивших его и давших ему видеть гораздо больше несчастий, унижений и горя, чем упоений и радостей. И еще когда? Во время, для себя тяжелое, не только в общем, но и в личном, отдельном смысле... Да это настоящее чудо, и никто этого чуда не видит, не понимает! Каким же, значит, великим даром душевного и телесного (несмотря ни на что) здоровья одарил его Господь! Я с жаром высказала ему все это, у него были на глазах слезы».
В 1933 г., когда встал вопрос о присуждении Нобелевской премии русскому писателю-эмигранту, рассматривались кандидатуры Бунина и Мережковского, но выбор пал на Бунина. Он стал первым русским писателем, удостоенным этой почетной награды. До него на премию представляли Толстого и Горького – но безрезультатно. Помимо мировой славы премия на некоторое время дала писателю материальную стабильность, но постепенно материальное благополучие оскудело, а в годы Второй мировой войны Бунины по-настоящему бедствовали. «Плохо мы живем в Грассе, очень плохо, – приводит рассказ писателя А. Седых, побывавший у него в 1942 г. – Ну, картошку мерзлую едим. Или водичку, в которой плавает что-то мерзкое, морковка какая-нибудь. Это называется супом... Живем мы коммуной. Шесть человек. И ни у кого гроша нет за душой, – деньги Нобелевской премии давно прожиты.
В прошлом году, – продолжал свой монолог Бунин, – написал я “Темные аллеи” – книгу о любви. Лежит она на столе. Куда ее девать? Возьмите с собой в Америку, – может быть, там можно напечатать. Есть в этой книге несколько очень откровенных страниц. Что же, – Бог с ними, если нужно, – вычеркните... А в общем, дорогой, вот что я вам скажу на прощание: мир погибает. Писать не для чего и не для кого. В прошлом году я еще мог писать, а теперь не имею больше сил».
Несмотря на бедность и лишения, о сотрудничестве с немцами Бунин не помышлял. Некогда непримиримо настроенный к Советской власти, он, как и многие другие эмигранты, с волнением следил за ходом фронтовых событий и победу СССР – победу России – воспринял восторженно.
«Темные аллеи» были изданы в Нью-Йорке в 1943 г. По мастерству сам Бунин считал эту книгу наиболее совершенной. Однако обращение престарелого писателя к теме чувственной любви многих смутило и оттолкнуло. Но Бунин справедливо указывал, что «откровенных страниц» в ней всего несколько и не случайно готов был от них отказаться. Не видеть в «Темных аллеях» ничего, кроме эротики, – признак нравственной поврежденности критика и читателя, выискивающего и смакующего «смелые» пассажи, а не писателя, по-прежнему размышляющего о жизни и смерти и воссоздающего словом ушедшую Россию. Реальное приближение смерти еще сильнее обострило в нем чувство жизни. Любовь и смерть, любовь и разлука, миг счастья и вечность – вот основные темы «Темных аллей». Лучшим своим рассказом Бунин считал «Чистый понедельник». «Благодарю Бога, что Он дал мне возможность написать “Чистый понедельник”», – писал он.
Чистый понедельник
Как и в «Господине из Сан-Франциско», и во многих других рассказах Бунина, в небольшой объем вмещена большая тема. Основной сюжет составляет очередная история несбывшейся любви: «он» – герой-повествователь, и «она» – главная героиня с внешностью восточной красавицы и русской душой, думающая и ищущая, внутренне глубоко неудовлетворенная своей внешне счастливой и благополучной жизнью, вынашивающая в душе мысль об иноческом подвиге. Немаловажную роль в рассказе играет параллель с древнерусской повестью о «Петре и Февронии». «Был в русской земле город, названием Муром, в нем же самодержствовал благоверный князь именем Павел. И вселил к жене его диавол летучего змея на блуд. И сей змей являлся ей в естестве человеческом, зело прекрасном...» Хотя основное содержание «Повести о Петре и Февронии» не имеет никакого отношение к сюжету «Чистого понедельника» (жена князя Павла – лишь второстепенный персонаж), цитирование этой повести, как и другие обильно упоминаемые древнерусские реалии, создают ощущение некоей незыблемой основы, которая сохраняется в душе русского человека даже в сложную, кризисную и в высшей степени «цивилизованную» эпоху. Оказывается, что героиня, барышня просвещенная и довольно эмансипированная, посланную ей любовь воспринимает как искушение и, хотя в смысле борьбы с этим искушением на протяжении рассказа являет себя далеко на высоте, но в конце почему-то с неожиданной твердостью принимает решение о том, чтобы покинуть мир, и выбирает путь монашества. При мелодраматичности самой сюжетной схемы писателю удается избежать шаблонного решения. Бунин ищет и, вероятно, не находит ответа на вопрос: как и почему все-таки в русской душе сочетаются неустойчивость перед грехом и тяга к подвигу, упоение земными радостями и мечта об умерщвлении плоти. Парадоксальность героини «Чистого понедельника» – это парадоксальность самой России.
Совершенно самостоятельное значение в рассказе имеет воссоздание живой картины предвоенной Москвы. В вымышленный сюжет вмонтированы «документальные кадры», в которых не только отображена реальная топография города: Красные ворота, Арбат, храм Христа Спасителя, МХАТ, «Метрополь», Марфо-Мариинская обитель, Иверская часовня, – но и мелькают реальные исторические лица: Станиславский, Москвин, Качалов, Сулержицкий, великая княгиня Елизавета Федоровна. Все это создает ощущение абсолютной жизненности, достоверности – трудно поверить, что писатель реконструирует обстановку сорокалетней давности. Москва вызывает тот же, остающийся без ответа вопрос – точнее, недоуменное восклицание: «Странный город! – говорил я себе, думая об Охотном ряде, об Иверской, о Василии Блаженном. – Василий Блаженный и Спас-на-Бору, итальянские соборы – и что-то киргизское в остриях башен на кремлевских стенах...» Последняя встреча героя и героини происходит в стенах Марфо-Мариинской обители. «Но только я вошел во двор, как из церкви показались несомые на руках иконы, хоругви, за ними, вся в белом, длинном, тонколикая, в белом обрусе с нашитым на него золотым крестом на лбу, высокая, медленно, истово идущая с опущенными глазами, с большой свечой в руке, великая княгиня; а за нею тянулась такая же белая вереница поющих, с огоньками свечек у лиц, инокинь или сестер, – уж не знаю, кто были они и куда шли. Я почему-то очень внимательно смотрел на них. И вот одна из идущих посередине вдруг подняла голову, крытую белым платом, загородив свечку рукой, устремила взгляд темных глаз в темноту, будто как раз на меня... Что она могла видеть в темноте, как могла она почувствовать мое присутствие? Я повернулся и тихо вышел из ворот». «Взгляд темных глаз в темноту» наводит на мысль о том, что страсти еще далеко не изжиты. Тем не менее герой и героиня идут дальше каждый своим путем. Но ведь и по смыслу самого названия «Чистый понедельник» – не конец, а начало пути: первый день Великого поста, первый шаг на пути к пасхальной радости.
То, что героиня оказывается в стенах Марфо-Мариинской обители, – возможно, не простая случайность. Бунин точно так же мог описать любой другой московский монастырь. Но судьба Великой княгини Елизаветы Федоровны была прекрасно известна всем русским людям, оказавшимся на чужбине. Все знали, что в 1918 г. она приняла мученическую кончину, что в 1921 г. ее останки были перенесены в Иерусалим и что до конца с ней была ее келейница, инокиня Варвара – впоследствии (уже через много лет после смерти Бунина) вместе с ней причисленная к лику святых. О жизни инокини Варвары до Марфо-Мариинской обители до сих пор ничего не известно. Едва ли можно утверждать, что Бунин пытался воссоздать именно ее биографию, но, возможно, подобный конец он подразумевал для своей красавицы-героини. О судьбе новомучеников он задумывался еще задолго до «Чистого понедельника» – в стихотворении 1919 г. «Потерянный рай»:
У райской запретной стены,
В час полуденный,
Адамий с женой Евой скорбит:
Высока, бела стена райская,
Еще выше того черные купарисы на ней,
Густа, ярка синь небесная;
На той ли стене павлины сидят,
Хвосты цветут ярью-зеленью,
Головки в зубчатых венчиках;
На тех ли купарисах птицы вещие
С очами дивными и грозными,
С голосами ангельскими,
С красою женскою,
На головках свечи восковые теплятся
Золотом-пламенем;
За теми купарисами пахучими –
Белый собор апостольский,
Белый храм в золоченых маковках,
Обитель отчая
Со духи праведных,
Убиенных антихристом:
– Исусе Христе, миленький!
Прости душу непотребную!
Вороти в обитель отчую!
В годы эмиграции Бунин работал также над литературными воспоминаниями. Мастерски написанные, его мемуарные произведения вызвали немало нареканий по поводу жесткости, пристрастности и недоброжелательности. А. Седых в конце своих воспоминаний привел следующий диалог с Буниным: «А что, Иван Алексеевич, если когда-нибудь и о Вас будут писать в таком тоне? Бунин побледнел, как-то весь выпрямился и холодно ответил: “Не будут, дорогой. Не заслужил. Литературной проституцией никогда не занимался”. И я думаю, что о Бунине можно писать все, – о необыкновенном его обаянии, о его больших человеческих слабостях и о великом писательском даре, который бережно и целомудренно он пронес через всю свою жизнь».
После войны Бунин жил в Париже. Как и в годы войны, он нуждался, годы брали свое. В середине 40-х был недолгий период возвращения эмигрантов на родину. Предложения подобного рода делались и Бунину. Но, несмотря на острую ностальгию, сделать этот шаг писатель не решился. Инерция прожитых на чужбине лет была слишком велика, да и едва ли Советская Россия, увиденная вблизи, пришлась бы ему по вкусу. Константину Симонову, который побывал в 1946 г. в Париже и виделся с ним, он показался человеком давно ушедшей эпохи, живущим где-то глубоко в своем прошлом. Один за другим уходили его сверстники, неумолимо приближалась вечность. В 1952 г. было написано одно из последних его стихотворений – «Ночь».
Ледяная ночь, мистраль
(Он еще не стих).
Вижу в окна блеск и даль
Гор, холмов нагих.
Золотой недвижный свет
До постели лег.
Никого в подлунной нет,
Только я, да Бог.
Знает только Он мою
Мертвую печаль,
Ту, что я от всех таю...
Холод, блеск, мистраль.
Скончался Бунин 8 ноября 1953 г. и похоронен в Париже, на кладбище Сент-Женевьев-де Буа.
