Если коллективная воля выплескивается в травлю какого‑то невезучего члена этого коллектива, то виноваты не дети, а взрослые, которые не сумели или не захотели найти для них какие‑то реальные дела, чтобы был условный «враг», которого надо победить. И совершенно необязательно, чтобы этот «враг» был одушевленным, это может быть лень, скука, равнодушие, несправедливость.
Бр-р-р-унелер-р-р-р… Носитель этого звучного имени казался мне исчадием ада, что‑то сродни фашисту. И дразнился он ужасно обидно: «Шпица!», и другие мальчишки вслед за ним выкрикивали обидное прозвище… Что и говорить, толстой я тогда не была, а когда через пару лет страшно довольная удачей мама привезла мне из Таллина полосатые штаны, кличка Освенцим приклеилась ко мне надолго.
Вероятно, на обидчика я пожаловалась дома, потому что очень скоро мне и там житья не стало. «Вон, вон, гляди, Брунелер твой поскакал!» — кричал отчим, показывая в окно, где на заднем дворе громоздилась увязшая в сугробах помойка. «Чегой‑то он мой!» — чуть не плакала я в ответ. Мы «встречали» его во время любого семейного выхода на рынок или в кино. Он фигурировал в отчетах мамы о прожитом дне, выныривал вечером за чаем в «невинных» шутках родственников и вообще участвовал в фантастических похождениях и совершал подвиги, о которых даже не подозревал. Мне было в ту пору лет девять, и я злилась на домашних ужасно. Мало мне в школе этого Брунелера, так еще и дома никакого покоя! Но вот странно, так скоро он стал нестрашным, предметом шуток, юмористическим персонажем. Вся злодейская его аура так и растаяла вместе с теми сугробами, что окружали помойку. Я перестала обращать на него внимание.
Спросить теперь некого, но не думаю, что мои родные как‑то сговорились между собой и действовали целенаправленно. Скорее они поступали инстинктивно, но совершенно правильно! Потому что, вытащенный на свет, да еще и высмеянный, мой страх утратил всю власть надо мной. Обратите внимание, смеялись не надо мной, а над предметом моего страха. И они были «за меня», в этом я никогда не сомневалась. Страх раздробился на множество частей, стал домашним и прирученным — каждый из моих родных обходился с ним по‑свойски, и я могла брать с них пример вольного обращения со страхом.
К сожалению, были в моей детской биографии и куда более постыдные факты. Мне случалось участвовать в травле других детей, и я могу сказать, что в подавляющем большинстве случаев травящие решают какие‑то свои проблемы, ничего общего не имеющие с враждой и ненавистью к конкретному ребенку. Первый случай был почти анекдотическим. В пионерском лагере Литфонда СССР пару лет директрисой была бывшая фронтовая медсестра однорукая Баба Лиза. Ни имени-отчества, ни фамилии ее я, к сожалению, не помню. При ней была врачом боевая подруга Дора. Тогда они, конечно, казались нам старухами. Старухи были абсолютно бесстрашными реалистками. При них мы все время были заняты какой‑то реальной деятельностью. Помню, нас отправляли на помощь соседнему колхозу собирать клубнику. Вместо того чтобы проводить бесполезный инструктаж, чтобы никто ничего в рот не клал, Дора собственноручно запихивала каждому садящемуся в грузовик ребенку в рот дольку чеснока для дезинфекции. Нужно ли говорить, что никаких кишечных проблем в лагере не было. Она же разрешила очень толстой девочке из нашего отряда не спать в тихий час, а гулять по территории лагеря, с тем чтобы не набирать, как все, а терять вес. Это страшно возмутило моих подруг, которым тихого часа никто не отменил. Народный гнев пал не на Дору (ее поди достань), а, конечно, на толстую девочку. Я вместе со всеми участвовала в издевательствах. Например, один раз весь тихий час мы ее… хоронили. Ее аккуратно застеленная постель среди наших смятых была превращена в могилу. Стоящая правильным конусом подушка стала надгробным камнем. Мы написали на бумажке и прикрепили к подушке эпитафию. И каждый раз, когда наша жертва проходила под окнами (об этом сообщал специальный наблюдатель), мы особенно громко запевали надгробные песни и заводили причитания. Анекдотичность ситуации заключалась в том, что я лично против тихого часа ничего не имела. И с огромным удовольствием после беготни по жаре ложилась в прохладную постель и исправно спала положенные два часа. Поэтому никакой личной неприязни я к этой толстухе не испытывала. Но вместе со всеми было так здорово! Девочке повезло — вскоре Дора решила провести ночную игру «Зарница», и у нас появилась масса дел. Большая группа детей даже два дня жила в палатках в лесу на месте главного штаба, чтобы потом обеспечить в «боевых условиях» помощь заблудившимся. Заблудиться едва ли кто‑нибудь мог, т. к. к каждой группе был приставлен прошедший суровую лесную практику человек, который мог прекрасно ориентироваться ночью на местности. Днем мы все время тренировались, бегали, пришивали к одежде картонные «погоны», учились молниеносно одеваться, «как в армии», а ночью норовили улечься спать одетыми, чтобы в случае тревоги не терять лишнего времени, но каждый раз по палатам проходили вожатые и заставляли нас переодеваться в пижамы. Несколько раз ночью мы вскакивали по тревоге, но тревога оказывалась ложной. Наготове на тумбочке рядом с кроватью у нас лежал походный узелок, в котором была фляжка с водой, сухари и сухие носки. Потом наконец случилась настоящая тревога и наша армия вернулась из похода с победой и конфетами. Вражеская, впрочем, кажется, тоже вернулась с конфетами. Нужно ли говорить, что за всеми этими хлопотами мы совершенно забыли о своей «ненависти» и оставили свою жертву в покое.
Другой случай был в классе седьмом, когда наш пионерский отряд изнурительно «боролся» за право называться именем Островского. Роман «Как закалялась сталь» мы с подружкой прочитали и жаждали о нем поговорить, но этого, похоже, от нас никто не ждал. «Борьба» главным образом состояла в том, что мы оставались после уроков на классные часы, где хором произносили какие‑то трескучие патриотические фразы или цитаты из романа, что «жизнь дается человеку один раз и прожить ее надо так»… Или опять же после уроков бесконечно маршировали по коридору, готовясь к смотру строя и песни. Ничего удивительного в том, что в разгар этой псевдоборьбы мы нашли себе поле настоящей деятельности — побили одноклассницу, которую обвинили в том, что она «донесла» на нас, когда весь класс сбежал с урока пения. Откуда взялось такое обвинение и почему на нас нужно было «доносить», когда побег был совершенно очевиден, я и до сих пор не понимаю. Но мы в единственный выходной день вызвали ее по телефону в подъезд, побили, и последовавшие затем репрессии еще больше убедили нас в том, что мы «пострадали за принципиальность». Ни в чем меня не убедили и те потоки презрения и гнева, что излили на мою голову мама и бабушка, с которыми в другое время у меня никаких противоречий не было.
Дети хотят что‑то делать вместе, для них общность и «чувство локтя» насущно необходимы. Но только умные и добрые взрослые могут направить эту энергию в правильное русло. И если коллективная воля выплескивается в травлю какого‑то невезучего члена этого коллектива, то виноваты не дети, а взрослые, которые не сумели или не захотели найти для них какие‑то реальные дела, чтобы был условный «враг», которого надо победить. И совершенно необязательно, чтобы этот «враг» был одушевленным, это может быть лень, скука, равнодушие, несправедливость.
Недавно вышла прекрасная книжка писательницы Ирины Лукьяновой под названием «Стеклянный шарик». Ее первая часть рассказывает о детстве героини, которой пришлось стать таким предметом издевательств в школе на окраине сибирского города. Книжка глубоко автобиографична и убедительна до такой степени, что, прервав чтение, с трудом возвращаешься в реальность окружающего.
Я знакома с Ириной. При всех ее жизненных успехах (профессиональной востребованности — выходят книги, интереснейшие издания ждут ее статей, знаменитый муж, прекрасные дети) она производит впечатление скромнейшего человека, неуверенного в себе даже как‑то слишком. И только познакомившись с ней поближе, ощущаешь спокойную энергию добра, ею излучаемую, узнаешь о ее блестящей образованности и можешь наблюдать тот немедленно образующийся вокруг нее сонм людей, которым она помогает, детей, которыми она увлеченно руководит (она еще считает необходимым работать в школе «простым» учителем), и т. д. И глядя на нее, я все думаю, а может быть, этот детский опыт страдания дал ей на всю жизнь своего рода прививку от зазнайства, от бездушного преуспевания, уверенности в своей непогрешимости?
