Является ли профессионализм уделом немногих, скажем, лауреатов, или это удел каждого трудящегося человека? Выдающийся мастер кино вспоминает, как в детстве учился трудолюбию у столяров и жестянщиков.
— Дорогой Юрий Борисович, даже беглый взгляд на книги-альбомы о вашей профессиональной работе «Снег на траве» дает верное представление о том, что труд для вас был и является основой жизни. Поэтому мы и обращаемся к вам с вопросами о том, что значит труд в жизни человека, является ли профессионализм уделом немногих, скажем, лауреатов, или это удел каждого трудящегося человека, какие личные качества воспитывает труд и как воспитать человека трудолюбивым?
— Понимаете, Наташа, поскольку я не получил академического образования, мое образование нахватано там и тут. В этом смысле я был плохой трудяга — терпеть не мог систематически сидеть и заниматься. Я вообще человек вне системы. Поэтому мне страшно тяжело делать кино, которое требует очень строгой поступательности. Если этого нет, ты стоишь в ужасе перед хаосом и не знаешь, как с этим справиться. В начале фильма ты хочешь сделать кино, но никому не можешь сказать, как ты представляешь это кино в последовательной его разработке. Я думаю, то, что я сказал, включает в себя это понятие «труд».
Я всегда говорил: нашему поколению повезло. Я не завидую нынешнему поколению по очень простой причине. Для нас само понятие «трудиться» было естественным, поскольку мы просто бы не выжили. Все было строго узаконено, ограничено, хотя бы в возможностях перейти с работы на работу или переехать в другое место. Ты был в ситуации вынужденности. Плохо или хорошо, не знаю. Но для меня, который был огражден родителями от ужасов времени, было прекрасно. Мы жили в одном дворе по многу лет, все друг друга знали, и это имело очень большое воспитательное значение.
Что касается самого факта труда, никто из нас не рассматривал его как нечто отдельное от жизни — вот у нас есть урок труда. Просто мы были внутри этой жизни, где люди трудятся. В конце концов, не нами все это придумано. Сказано это много тысяч лет назад.
— Всем и на веки вечные.
— Да, все правильно. Казалось, есть координаты, которые четко сформулированы, и тебе остается только взять молоток, рубанок, лопату — и иди работай. Я смотрю с некоторым ужасом передачи, связанные, например, с Серафимом Саровским, когда огромное количество людей куда-то идут, где-то ползут, и, наверное, каждый из них думает, что в этот момент он приобщается к чему-то высокому, к какому-то таинству даже.
У меня ощущение прямо противоположное. Я думаю: а вот если где-нибудь в обыденной жизни тебе кто-то из страждущих дает лопату и говорит: «Выкопай колодец — у меня жажда», – возьмешь ты лопату? Будешь копать? Скорее всего, ты пренебрежешь этой просьбой, отвернешься, забыв, что пред этим ты шел к Серафиму Саровскому, который взял лопату и выкопал!
Когда говорят о подвигах, вопрос в том, способен ли человек на самое простое деяние. Этим будет определяться, кто он такой на этой земле. Остальное, это духовное приращение — уже потом. Все начинается с очень простой вещи — человеческого деяния. Если этого не понять, в этом обществе ничего не будет.
Даже перечень ваших вопросов говорит о том, что происходит сегодня. Теперь такая идеологическая установка: деньги! Ты этого достоин! Тебе все дано! Слово «достоинство» уже переведено в денежную систему. И в конце концов, человек настолько проникается этим легковесным отношением к жизни, которое внушают родители, окружающие, что у него начинается зависть, дискомфорт психологический, поскольку он в своей психологии не опирается на землю.
Вообще, если человек психологически не опирается на землю, а разрывается с этим понятием, — все, начинается угар, как в печи. Закрыли заслонку, и человек угорает от самого себя, не понимая, что виною всему он сам, хотя к этому прикладывают руку и доблестные родители, внушая ребенку, что он выделен, что его папа получает такие деньги, каких у его соседа и быть не может. Он уже изначально выделен не по своим качествам ума, человечности, сочувствия, сострадания, а тем, что можно купить кошельком, но не собственным напряжением души, рук, ума, сердечности.
В этом смысле все наше поколение имело необходимость труда. Например, дома имели печное отопление, значит, все пилили, кололи, дровницу складывали. Это первые уроки — ты расколол полено, полено положили в печку, всем тепло. Здесь восстанавливаются человеческие связи. Это не к тому, чтобы перейти на дровяное отопление. Это образ. И одно тянет другое. Ты увидел, как твой сосед-столяр делает табуретку, и страшно хотелось сделать так же. Я стоял и смотрел на это, как на священное действие. Потом живопись я смотрел с такой же страстью.
Я смотрел, как он клал доску на свой длинный верстак, как он шел вдоль верстака со своим фуганком, выравнивая эту доску до абсолютной гладкости, до абсолютного горизонта, и как вилась стружка из-под фуганка. У меня все это вызывало буквально слюноотделение, так мне хотелось самому попробовать. И кончилось тем, что я сам себе сделал рубанок.
Я нашел во дворе железку. Потом я понял, что ее выбросили за ненадобностью, поскольку она была из плохой стали: сколько ни точи, ничего не получится. Но рубанок я сделал. И какое было счастье, когда я увидел этот рубанок, дело рук своих. Он был неуклюжий, руки у меня были слабые — мне было лет одиннадцать, но самое главное — он строгал! Самое главное, что я наточил эту железку так, что получил тот самый звук, который я услышал в том настоящем рубанке: сссссс… свист такой, который бывает от хорошо наточенного железа. И тут пошли связи: я точил рубанок, не зная, что с остротой железа связан этот звук, — я его получил.
Когда я сделал рубанок, у меня уже было меньше вероятности разрушить чужую вещь, потому что я узнал ценность труда, что такое сделать. И мне кажется, что в небрежении, ощущении превосходства, пусть в самых мелких дозах — ты бросил папиросу не в урну, а рядом — в этой мелочи начинает возрастать личность. Дальше это пойдет, если ты оказался на роли руководителя: у тебя будет презрение к людям труда и к своим подчиненным.
— Значит, у тебя не будет ничего получаться.
— Да, не будет. Я все время говорю, что если директор завода порядочный, на этом заводе будет меньше пьянства. Абсолютно убежден в этом.
— У меня есть пример из жизни, который хорошо иллюстрирует ваши слова. В моей юности отец подруги был директором завода. Он любил своих рабочих, и они его любили, я скажу, за что: все у них было — квартиры, зарплаты, детсад с французским языком, спорткомплекс, бассейн, который он построил на метр короче стандартов, чтобы городские власти не устраивали здесь свои соревнования.
— Очень умно.
— Да, очень. Он умер. Хоронили в выходной. Со своих дач сорвались проститься сотни людей. Там я встретила свою ревущую одноклассницу, теперь инженера. Я, говорит, всем ему обязана в своей жизни. Повезли на кладбище. За пределами города рабочие, меняясь, понесли гроб своего директора на руках километра два, а когда подошли к воротам, они почему-то подняли этот гроб на вытянутых руках и так несли метров сто до могилы, в этот момент брызнуло солнце. Они хоронили любимого директора.
— Вот, пожалуйста, абсолютно живой пример о роли личности в истории. И что мы видим сегодня? Кризис! Вдруг на всех обрушился кризис! А я смотрю на это и думаю: я в сумасшедшем доме. Да вы же сами готовили этот кризис. Сами отделяли черных от белых, выгружали куда-то тонны денег, вместо того, чтобы пускать их в оборот. Но это к слову. У нас в школе был урок труда. Сегодня само понятие «труд» през-рен-но.
— В школе больше нет урока труда, есть материальные технологии. Нет слова такого вообще. А если нет слова, действительность, обозначавшаяся этим словом, исчезает.
— Как сказал поэт: слово материально. И в этом смысле, применительно к нашей теме, оно абсолютно материально. На мой-то взгляд, труд должен стоять в школе наряду с математикой по своему качеству. Изобразительное искусство, музыка, труд — все это должно соединяться в одно целое, поскольку и музыка, и искусство, и наука требуют колоссального напряжения.
Об этом не подозревает ни один человек, который не пытался что-то нарисовать или услышать звук. Даже само восприятие искусства требует колоссального труда, и умения, и учения. Хорошая книга тоже требует труда. В нее нужно войти. Она выталкивает человека, который не способен мыслить и пройти мыслью внутри этого текста. И когда он это понимает, то тогда только он получает то величайшее наслаждение, которое человек получает от искусства.
— Юрий Борисович, вы говорите, что не получили систематического образования. Но сколько нужно знать, чтобы ваши ежики сквозь этот снег на траве проросли! Сугробы материала! Ведь так же получается?
— Да, конечно. Безусловно. Это все абсолютно так и есть. Чтобы получить в конце трудного творческого пути частичку результата, нужна колоссальная работа, а в конце — три процента, все остальное — предварительная работа, которая начинается не с начала фильма, а задолго до этого. И по-другому не бывает.
— Вас послушать, и покажется, что труд — не тяжкая повинность, а радость.
— Сейчас это рассматривается как тяжкая повинность. На самом деле есть понятие, по-моему, у Флоренского, «проработанность духом». Вот это подробное путешествие по пути к результату. К тому, что, в конце концов, свершится. «Проработанность духом» — очень точное понятие, когда ты буквально по молекулам проходишь этот путь, и оно приложимо к любой сфере деятельности. Дворник скалывает лед — это тоже проработанность духом.
— Но ведь любой труд, и тот, который называется неквалифицированным, имеет свой прием, который ты должен обнаружить и применить, и в этом радость. И труд станет квалифицированным только потому, что работа выполнена хорошо.
— Конечно, только от отношения зависит. К этому должны быть приложены душевные силы. Мы все время говорим о духовном, о духовном! Душевные силы должны быть приложены!
Вот опять же вам из своей жизни простой пример приведу. Моему внуку Симоше в августе исполнялось восемь лет. Он с родителями живет в Сан-Франциско, но каждое лето два-три месяца они бывают в Москве. А сын мой живет под Курском. Вон там, на фотографии, они венчаются в церкви, которую сын потом и расписал. Пятеро детей у них уже. И вот двое его старших говорят: мы тоже хотим Симошу поздравить. А он им: «Поздравить хотите? Делайте подарок. Покупать не буду — делайте сами. Думайте, что ему подарите».
И они придумали. Дело в том, что у Бори стоит маленький токарный станочек по дереву специально для детей, ну, он и сам что-то делает. И они выточили ему шахматы. Боря только коней вырезал, там другой навык требуется. Представляю, с каким удовольствием они это делали!
— А им по сколько лет?
— Девять с половиной и восемь с половиной. Привезли: доска инкрустированная и в мешочке шахматы. Как вы думаете, как это воспринял Симоша?
— Как?
— Ему же сказали, что это не куплено, и у него тут же появилась жажда на этом станке сделать что-то похожее. Вот это та самая прививка, та самая торжествующая в жизни болезнь, которая выстраивает человеческую личность. Ведь в этот момент они как личности выросли, даже сами не представляя, на какую высоту. И когда это понятие солидарности труда становится физически ощутимым, тогда появляется любовь.
Важно, чтобы дети видели, что делают их родители, их соседи. Не случайно в свое время мы, дети, пропадали в мастерских, которых было много вокруг, и я приходил и смотрел, как жестянщик обрабатывает железо. Это ж просто слюни текут смотреть, с какой ловкостью делалось это и прямо на твоих глазах появлялось через час ведро. До этого был просто кусок железа. Вот это и есть труд — превратить нечто во что-то полезное. Но для созидания нужно усилие, даже на любое малое действие. Вот я часто бываю в Японии, и я часто обращаю внимание на то, как дети едят палочками. И как дети начинают писать иероглифы. У них дети начинают рано говорить. Это все находится в единой системе. Само развитие пальцев, то, как рука начинает двигаться, это все переходит в сознание, в мозг, от мозга к сердцу. Это все эти непрерывные связи.
Вот каллиграфия. Как вы понимаете, все передовое — в Японии. Компьютеры быстро внедрили в школу и вдруг заметили, как стал падать интеллектуальный уровень детей — восприимчивость и все такое. Потому что одно дело иероглиф выведен, и ты пропутешествовал за ним своим сознанием, другое дело нажатие кнопок. И отсюда громадное количество комиксов. Я езжу в метро и замечаю, как дети читают. Они по странице буквально считывают партитуру, и ничего после этого не остается. Подросток не прошел подробно от и до.
Вся японская поэзия построена на том, что нужно пройти от и до всего три строчки. Ты прошел эти три строчки, и еще раз прошел, и еще. Вся японская поэзия построена на внутреннем запоминании, на путешествии взором по этим строчкам. И еще один принцип очень важен. Японская поэзия всегда увязана с природой, без природы она просто не существует. Причем это что-то незамысловатое, как капля, которая бежит по карнизу, дождь, который бьет в лужу или утка, которая мокнет под дождем. В этом смысле у них остроумные открытия, внезапные соединения.
Кинематографу надо учиться в Японии, потому что: «Нет. Не ко мне, к соседу зонт прошелестел». Или: «За ночь вьюнок обвился вокруг бадьи моего колодца. У соседа воды возьмем». Хотя это не считается у них самой высокой поэзией. «Сливы аромат. От лачужки нищего глаз не отвести». Понимаете? Все. Вот этот праздник. Эти непрерывные переносы поэзии от слова к другому слову, рождение метафоры внутри и соединение с тем, что происходит в реальности. Это самый главный принцип японской поэзии и японского труда.
— Наверное, вообще труд построен на связях.
— Да. И вообще человеческая жизнь на связях построена. Чем больше количество связей, которые осознаются тобой и сердечно чувствуются, тем богаче человек становится. И дело не в количестве прочитанных книг, а в том, как они прочитаны. И тут важно, насколько человек способен не только оценить происходящий факт, но и ту музыку, из которой все состоит.
На вопрос о своем творчестве Норштейн дает ответ на страницах своей книги-альбома «Снег на траве», а мы цитируем из этой книги отрывок о продолжительной работе над фильмом «Шинель», с тем чтобы читатели могли, как говорит Юрий Борисович, «задавать себе вопросы». «Я не экранизирую текст. Обычно литературоведы пишут: “Тонкое прочтение литературного произведения”. Нет большей хулы в оценке фильма. Для меня вообще не стоит вопрос экранизации гоголевской повести. Экранизация — это перенос из одного материала в другой. Но здесь не так.
Подлинность фильма возникает тогда, когда тебя мучают те же самые вопросы и с такой же силой, с какой они мучили автора повести. Иначе твое время работы — очередной фильм в твоей биографии, о котором могут сказать: “Ну, можно и так…” А не получилось, тогда скажут: “Ну, все-таки Гоголь”. Тоже очень удобно. Это называется “попасть в большие забияки”. Вопрос — почему Гоголь? почему “Шинель”? — не возникает, эта повесть бессмертна не просто как бессмертное творение Гоголя, она бессмертна, потому что бессмертна жизнь во всем своем ужасе. Но даже если на секунду представить себе, что жизнь станет благостна и упоительна, эта повесть всегда должна быть. Так же, как в сознании верующего существует ад, он никогда не видел его, но знает, что за все прегрешения будет воздано. Поэтому и “Шинель”, которая содержит в себе проповедь, кодекс, должна остаться на все времена как генетическое хранилище, предупреждающее человечество.
Когда художник работает над религиозным сюжетом, он делает свои иллюстрации к Вечной Книге. В сущности, библейский текст — это нравственная плазма, из которой целительные потоки вырываются в разные стороны и светят больше двух тысячелетий. Здесь — и в Ветхом Завете, и в Новом Завете — такой бесконечный источник энергии, что с ним не сравнится даже открытие управляемой термоядерной реакции.
Художники в основном пользуются библейским текстом как притчей. Каждый автор пишет свою картину — свою живопись, свой опыт. Но пьют из одного источника. Если на “Шинель” смотреть как на притчу, то задача сразу проясняется: ты облегчаешь свое собственное психическое состояние — твоя работа не перегружается непрерывной параллельностью с литературным текстом — а как там? А как у Гоголя? И в который раз заглядываешь в читаные-перечитаные страницы и в результате не получаешь ничего. Но в собственном сознании эта повесть Гоголя может быть приведена к более простой формуле. Вообще любой сценарий необходимо приводить к более простой формуле, а если ее нет, лучше не приступать к работе — заблудишься. Хотя можно отчетливо выделять отдельные куски и делать мозаику, подбирая отдельные камушки — лепить смальту в смолу, но даже тогда надо видеть, что пространство имеет кривизну, в соответствии с которой нужно выстраивать основные линии, иными словами, формализовать сценарий.
Мультипликатору необходимо уметь формализовать изображение на листе бумаги. Когда ты его понимаешь, легко делать раскадровку. Чертишь ее в элементарной форме и персонаж рисуешь схематично, но он все равно тот же самый. Потому что ты понял, “схватил” его. “Шинель”, приведенная к притчеобразности, освобождает от желания и необходимости следовать гоголевскому тексту во всех подробностях. Но если ты правильно понял для себя эту притчеобразность, то все равно обнаружишь неоконченные бесконечные подробности. И тогда, говоря словами Добролюбова, “ты непременно для себя можешь уловить и выразить их внутренний смысл гораздо прежде, чем уловить его рассудком”. В результате получаются живые соотношения внутри действия, которые неожиданным образом вдруг пресекаются с самим Гоголем, и оказывается — у него все так и написано. Ты понимаешь автора, потому что сам дошел до текста, а не просто прочитал у него и стал делать в согласии с пресловутым “тонким прочтением”».
