Александр Гезалов

– Честно говоря, я в небольшой растерянности, поскольку обычно мы начинаем интервью с родителей, говорим о том, что они дали человеку в жизни. Однако вместо родителей у вас был детдом.

– Я даю много интервью. И самый частый вопрос: почему я не стал тем, кем становится большинство выпускников детдома?

Ответ, возможно, покажется не вполне логичным. Однако, прежде всего, причина в повышенном внимании к внешней среде. Умении замечать не только крупные мазки, но и мелкие детали. Все потому, что для ребенка в детдоме это основной метод обучения. Сейчас это очень помогает в работе. Приезжая в какую-нибудь колонию, с которой мы работаем, я замечаю, сколько лампочек не горит, что необходимо поменять, что поправить. Уже после беглого осмотра я могу выдать точные цифры того, что необходимо. Но основные детали, которые я на-учился подмечать, – в людях.

Через детдом их проходят тысячи. Ты учишься определять, какой человек перед тобой, какие у него глаза, как он себя ведет, что у него с семьей. Это черта свойственна многим детдомовцам. Домашнего ребенка постоянно переключают с одной активности на другую, вовлекают его в этот процесс. Здесь ты постоянно общаешься со своими «сокамерниками» и посторонними людьми. Ты постоянно включен в процесс «некачественного взаимодействия», от которого, кроме наблюдения, ничего получить не можешь.

Я даже описал это в своей книжке. Наклоняется к тебе незнакомый дядя с вопросом: «Ну, как тебе тут?» Хочется ответить: «А ты-то сам как думаешь?» Огромное количество нетактичных, не-этичных вопросов, нарушающих личные границы. Спрашивают про фамилию, язык, маму… И до сих пор это очень распространенная ситуация. Остается только наблюдать и делать выводы. Тысячи людей, десятки тысяч наблюдений – четкие выводы. Я читал американское исследование о том, что сироты по уровню знаний выше любого психолога, потому что их психологические изыскания и аналитика выше практики любого психолога. 

Но если ты используешь эти наблюдения для получения каких-то навыков, как, скажем актеры, – это одно. Когда же тебе в принципе эти знания не нужны ни для чего конкретного, это изменяет твою картину мира.

– Возможно, психологи могли бы помочь изменить что-то в этой картине?

– Чем может помочь психолог? Его задача «вскрыть» проблему. А  что тут вскрывать? Мы разве консервные банки? Тотальное неблагополучие, которое есть в детдоме, не нужно вскрывать. Тут нужна толстая прослойка теплых отношений, которую ни один психолог обеспечить не может.

– В своей книге вы говорите о том, что выжили после детдома, имея в виду не столько пребывание в гос-учреждении, но и последующую жизнь. Почему же вы выжили, а другие ваши однокашники – нет?

– У воспитанников детдома нет середины. Нет той буферной зоны, которую обеспечивают родители. Только черное и белое. И предложения сделать что-то в криминальном мире привлекательны только потому, что ты не можешь сделать что-то качественное на белой стороне.

Ведь большинство людей не хочет вникать. А вот криминальный мир гораздо больше в тебе заинтересован и вовлечен, потому что ты им действительно нужен для решения их проблем. Что это будет: твой рост и вес для того, чтобы влезть в форточку? Твоя наблюдательность или умение залезть в чужой карман?

Это тоже некачественное взаимодействие, но для выпускника детдома это хоть какое-то вовлечение. Потому что всем остальным ты просто безразличен. Именно в этом причина такого высокого уровня вовлеченности сирот в криминальный мир. Это то, что дает им возможность почувствовать себя нужным и важным в каком-то общем деле.

И на меня криминал сильно повлиял. Один раз я ушел в побег, меня поймали и посадили к уголовникам. Они мне сказали: хочешь быть как мы, с золотыми зубами, наколками, в душной камере, – делай как мы. Если нет, мы тебя сейчас в кастрюле из-под компота вынесем, и беги. Я сбежал сам. Доказал, что и без них могу справиться. Но где-то во мне засело то, что это не тот мир, в котором я хочу жить.

Двое моих братьев отсидели десять лет. И у меня были случаи, когда я был на грани. Потому что выпускник детдома, даже когда защищается, виноват. Он априори из ОПГ, у него плохая генетика и склонность к криминалу.

– В детдоме не складываются родственные отношения между кровными братьями и сестрами. Почему это происходит?

– У меня их и не могло быть, потому что мы с братьями были в разных детдомах. Сейчас кровные родственники находятся в одном учреждении. Однако и в этом случае, если человек находится в эксклюзии, родственные отношения разрушаются.

Главная причина – в борьбе за ресурсы. То же самое происходит в любом закрытом учреждении, будь то тюрьма, исправительная колония или детдом. Маленький ребенок, попав в такое учреждение, с пеленок учится отстаивать свои права – перед государством, воспитателями, другими детьми, добровольцами. Здесь принципиальное значение имеют врожденные умственные способности. Ты должен уметь постоять за себя с самого раннего возраста.

Вы не задумывались, почему все криминальные авторитеты – «продвинутые» люди? Потому что, если ты простачок, так и останешься простачком. Никогда простой бандит не будет авторитетом. В детдоме все то же самое, здесь не родственные связи приоритетны.

Приезжаешь с детдом, там волонтеры общаются с детьми и сидят у них на кровати. Мне хочется спросить: «А вас приглашали сесть?» Вы разве не понимаете, что это личное пространство ребенка? Этот ребенок уже поймал вас на безграмотности. Такого человека легче тянуть, легче что-то получить от него. Сироты этим и живут.

Это неприятно слышать, но это нормально для того мира. Вы представьте себе, ребенку пять лет, а он уже должен думать, просчитывать, решать, как ему себя вести. Я помню, мне семь лет было, и воспитательница обозвала меня безотцовщиной и еще кое-что прибавила. Можно было это пропустить. Но я нагрел утюг и стал за ней бегать. Я не давал «опустить» себя. Мне необходимо было показать, что есть человек, который может за себя постоять. Этот человек – я сам.

– В книге вы рассказывали, что сбежали из детдома, чтобы защитить своего брата. Значит, какие-то родственные чувства оставались?

– К нам по пересылке попали ребята, которые рассказали, что брата мучают. Я собрался, поехал и отмутузил того парня, хотя он был старше меня. Сейчас я понимаю, почему я смог это сделать. Потому что он был домашний. А я был «в законе».

В детдоме свои понятия. Если ты приходишь из другого детдома на разборку, другие не лезут. Я имел высокий статус, поскольку находился в системе «с глухняка», то есть с самого рождения, и это сильно переломило ситуацию в мою сторону.

– Но разве этот поступок не говорит о родственных чувствах?

– Да нет. Это абсолютно пацанская тема: если моего брата опускают, значит, и меня опускают. Потом приедешь куда-нибудь, а там скажут: «Ты тот, у которого брата чморят?» Если бы такое случилось не с братом, а с моим другом, я бы тоже поехал.

– Детдомовцам нелегко создать семью, но вы создали. Расскажите, какие сложности у воспитанников детдома в этом. И почему это получилось у вас?

– Россия не подошла еще к изучению вопроса о том, какой вред система наносит сама себе, оставляя детей расти в детдомах. В Европе и Америке есть показатели, по которым запрещено помещать ребенка в детдом, – только в семью.

А у нас спокойно помещают. Что потом за этим следует, что ребенок переживает? Об этом фильм Ольги Синяевой «Блеф, или С Новым годом». Посмотрите обязательно! Он показывает, что такое депривация, что такое расстройство привязанности, что такое полуролевая слепка.

Как у меня получилось? Не знаю. Наверное, я из тех, кто сумел отрастить корни на весу. Из детдома ты выходишь с содранной кожей, у тебя ничего нет, и ты никому не нужен. Начинаешь с самого нуля. Наверное, меня спасло то, что я попал в армию, на подводную лодку. Три года ты сидишь в  отсеке, где у тебя нет ничего. Там есть время подумать, заглянуть в себя.

Когда я вышел, уже понимал, куда пойду. Первое, что я не сделал, – не вернулся во Владимир. Пошел в театральное училище. Вот там я научился чувствовать, научился выражать эмоции. Первые этюды давались мне очень тяжело. Я с содранной кожей, а мне надо выйти на сцену, что-то показать. Но учеба там мне много дала. Это была настоящая перепрошивка. Через перевоплощение, через умение слушать я многое понял.

И сейчас у меня есть пособие «Подготовка выпускника детдома к будущей жизни по системе К. С. Станиславского». Я понял эту систему, она очень важная.

И после того как я сложил в свою копилку службу в армии, спорт, игру на гитаре, театральное училище, я понял, что могу жениться.

– С какими сложностями вы столкнулись в отношениях?

– Моя первая жена – фотомодель. И хотя наш брак не был официальным, проблема была не в отношениях между нами, а в том, что помимо нее были еще родственники. Ее отец просил меня показать паспорт. А там нет прописки. Ты что же – БОМЖ? Возникает желание сделать необходимые оттиски себе на лоб, чтобы было видно, что ты чего-то стоишь. Иначе отношений не создашь…

– Как вы познакомились с нынешней женой?

– Я уже очень хорошо понимал, что человек без оттисков на лбу никому не нужен. И действительно, я жил в офисе, напротив окон был храм, который я построил. Утром просыпаешься, колокольный звон, идешь на службу. Хорошо.

Я был знаком со строительством. И ко мне приехали знакомые, чтобы я помог с консультацией по работам в большом храме. Я поехал посмотреть. И вот туда приехали москвичи. Увидел мою будущую жену, она мне понравилась, мы стали общаться. Потом снова были родственники, снова вопросы про прописку. Но здесь уже, чем сложнее, тем лучше.

Действительно, отец у моей жены – доктор наук, мать – кандидат наук. У дочери – два высших образования, а тут я. Здесь же Москва. Как меня представить? «Знакомьтесь, это наш зять-пэтэушник». Сейчас у меня тоже есть высшее образование, но 7 лет жизни в Москве я пытался встроиться в нее.

Сейчас теща уже рассказывает о нас, наших троих детях, наших победах. У моей жены досуговый центр «Гнезда», она ходит на байдарках с детьми в теплое время. А я занимаюсь социальным центром в Донском монастыре; я знаю, где брать ресурсы, как работать. Мы помогаем бездомным, осужденным, работаем.

 – Какой вы в семье?

– Собака от меня получает много. Дети тоже, я могу крикнуть. Но сейчас стало легче, потому что они подросли. Моим детям четыре, шесть, восемь и двадцать. Но старшая дочь не от этого брака.

– Что для вас дети?

– Мы живем скромно, дети обуты и накормлены. Единственное, что я не делаю, – не воспитываю. Не пытаюсь в них вложить свои устои, свои взгляды. Они другие, и ментальность, и дары у них другие. И это хорошо. Как отец, я такой: если надо что-то сделать, мы делаем это вместе. Гвоздь забить, что-то собрать. У нас такое естественное взаимососедство.

Но они для меня – главное в жизни. Кто по тебе уронит слезу? – Дети. Поэтому я ничего им не сделаю такого, чтобы было мучительно больно потом.

– А что для вас семья?

– Это – главное. Человек, у которого нет семьи, всегда проблемный. У меня есть семья, поэтому я могу назвать себя счастливым человеком. Не знаю, за что мне это от Бога. Возможно, за то, что тогда, в моем соленом детстве, я его не очень огорчал.