Он — самая противоречивая фигура российского театра. Продюсер, режиссер, педагог, — придя в театр из бизнеса, буквально произвел революцию в подходе к организации театрального дела в современной России: создал несколько успешных фестивалей («Золотая маска», «Большая перемена» и др.) и оставил их — не потому что наскучило или пошло не так, а потому что надо двигаться дальше, к новым перспективам. О перспективах, образе жизни и семейных ценностях мы поговорили с Эдуардом БОКОВЫМ.
– До того как стать одним из самых известных театральных продюсеров и режиссеров, вы закончили журфак, потом Плехановскую академию, получили степень МВА. Как в вашей жизни возник театр?
– Театром я увлекся еще в раннем школьном возрасте. Совершенно потрясающий педагог по английскому языку, Эльмира Бжассо, устраивала спектакли в своем кабинете. Было увлекательно говорить на другом языке, в ином пространстве, примерять к себе разные роли. Наверное, вместе с перевоплощением в изучении языка ко мне пришла любовь и к театру. Позже, когда я учился и преподавал в Воронежском университете, моей темой исследования было творчество Андрея Платонова. Меня позвали в Воронежский ТЮЗ в качестве редактора, поскольку они делали постановку по произведениям этого автора. Позже предложили должность завлита.
С началом перестройки я ушел в бизнес. Серьезно погрузился. Когда уходил, уже был генеральным менеджером компании AGIO, которая имеет отделения в нескольких десятках стран и штаб-квартиру в Сингапуре… Это была моя спираль, я из театра пришел в бизнес и из бизнеса вернулся в театр, но в новом качестве.
– В вашей жизни совмещаются не только разные социальные проекты, но и разные идеологии. Восточные практики – йога, например, и православие. Насколько это вообще совместимо?
– Я не был посвящен ни в одну восточную духовную традицию, поскольку был крещен в детстве и всегда чувствовал себя христианином. Однако в какой-то момент молодости я жил с ощущением, что занятия восточными практиками не противоречат христианству. Сегодня это не так. Йога же для меня – не практика, это важный момент. Это только форма зарядки, работы с телом, с вниманием, очень важная и необходимая, но не более того. Она никак не пересекается с молитвенным правилом, церковной дисциплиной, календарными праздниками. На мой взгляд, в сегодняшнем мире это можно совмещать. Мы же пользуемся американскими телефонами, японскими машинами, и никто нас не воспринимает из-за этого как протестантов или синтоистов…
У меня был один случай. Уже когда я был всей душой с христианством, общался с одним серьезным учителем в Индии. Он мне сказал: «Знаешь, для многих из вас христианство – это Sunday religion – воскресная религия». Я помню, меня это очень задело. Много дней думал об этой хлесткой фразе. И не мог не признать, что она, конечно, небезосновательна. Это не делает сильнее ни каждого из нас, ни наш народ в целом. Мы обязательно должны учиться. Дисциплине, подходу – у индусов, мусульман.
Я родился в Дагестане, в мусульманском регионе. Сколько хороших людей, сколько прекрасных качеств! Например, уважению к роду, своим корням, родителям, старшим. Нам, православным русским, остается только учиться, учиться и учиться, часто нам не хватает этого. Но все это никак не противоречит моей присяге, моей конфессиональной принадлежности, моей вере.
– А что повлияло на ваш выбор? Вы много видели, много знаете. Почему именно православие?
– Это долгая история. Уже лет десять, как я прекратил общаться с девяносто пятью процентами людей из театральной среды, богемы. Мне стало скучно, предсказуемо, понятно. С этим же связано мое бегство из больших проектов и императорских театров: десять лет назад я мог выбирать между Мариинкой и Большим, например. И если говорить о восточных практиках, то это было, прежде всего, реакцией на то отношение к Западу, к европейским ценностям, которое распространено в московской богемной среде.
Для кого-то было неожиданностью мое письмо в поддержку действий правительства в Крыму, но все близкие знают мое отношение к Европе. Ни Крым, ни Донбасс, ни санкции этого отношения не изменили. Вот уже лет десять я езжу в Европу только к очень близким друзьям и по делам. Я давным-давно не проводил там отпуск. В этом отношении я консерватор, славянофил, почвенник.
Уверен, что навязывание России исключительно европейской модели бесперспективно. Я вижу будущее в интеграции с Востоком. Не в политике, а в системе ценностей, в том числе и семейных. Семья – это то, без чего человек превращается в эгоистичное нарциссическое создание. Традиционная семья с большим количеством родственников, братьев, сестер, тетями, дядями, двоюродными братьями и сестрами – это то, что осталось на Востоке. В таком обществе человек чувствует себя более стабильно, укорененно, ощущает поддержку со всех сторон. Он не отчужден, не одинок. Одиночество – главный бич людей из так называемых развитых стран.
– Вы говорите о некоем идеологическом аспекте, а что конкретно определило ваш выбор?
– Здесь было два момента. Во-первых, надо сказать, что просто пришло. И никак по-другому не скажешь, не объяснишь. До сих пор помню это ощущение. У меня был очень тяжелый душевный кризис. Очень сложно об этом говорить… Я не мог выйти из дома в течение нескольких месяцев, с близкими перестал встречаться… По квартире на четвереньках передвигался. Это был затвор, в котором было очень тяжело и больно. Но с человеком происходит что-то помимо его воли. Я почувствовал сильную связь с Иоанном Предтечей.
Сейчас очень много думаю о том, как опасно его забывать. Для нас Богородица становится одним из образов Sunday religion, индульгенцией: покрова, свечку поставил, наша Богородица поможет, спасет. И за всем этим та огромная, неприятная, кровавая работа, которую предполагает покаяние, забывается. А Иоанн Предтеча не дает забыть. «Покайтесь!» – это его главный призыв. Не вытесняем ли мы его?
Позже к моему пониманию добавилось и чтение религиозной литературы. У греков есть понятие «метанойя» – перемена мыслей, которая сопровождается раскаянием. Греки много рассуждают об этом понятии. Без него невозможно стяжание благодати. Но откуда это все возникло у меня, я не знаю, пришло, и все. В моем случае это была победа над духовным кризисом. С тех пор я не терял молитвы, точнее, чувства молитвенной необходимости.
Язык стал для меня вторым важным моментом. С университетских времен для меня язык – самое главное в профессии. Что такое поэт? – это средство языка. Что такое язык? – это Бог, по Бродскому, и не только по Бродскому. Слово – это Бог. Мы – стадо словесное, а поэзия есть высшая форма организации речи.
Занимаясь светской поэзией, я приобрел какой-то опыт, навыки, понимание. Но когда столкнулся с церковной и святоотеческой литературой, как филолог, как человек, который занимается словесностью, я объективно увидел уровень этого стиха. Я был потрясен. И вопросы мои по поводу буддизма, католицизма отпали. Человек не выбирает язык, не выбирает религию, родителей. Неважно, могу ли я общаться на другом языке, читать лекции на другом языке. Важно, что русский язык – язык моего Евангелия, моего молитвослова, это мой космос, и сейчас я хотел бы серьезно заняться изучением церковнославянского языка. Это и профессиональный, и человеческий интерес.
– После того как вы пришли в церковь, что ушло, что осталось? Какое место в иерархии ценностей занимает семья?
– Не все ушло, что хотелось. Пыли, грязи, чепухи по-прежнему очень много, но чего-то стало меньше. Матом меньше ругаюсь, вот простой, банальный ответ. Работа только начата. Если я и могу представлять интерес для вашего журнала, то лишь как пример импульса, начало трансформации, никак не достижений.
Но семья – это действительно то, что пришло, то, что открылось. Вслед за Богом приходит семья. Нет слов, как это важно и серьезно. С одной стороны, я очень часто сетую на то, что сделал много глупостей и в юном, и в не очень юном возрасте. Я всегда старался не обманывать, но мне ужасно больно было видеть вранье в семьях моих друзей. И я долго жил как человек, который отрицает ценность института семьи. Мой кризис был также связан и с отцом, с которым я 15 лет не виделся. И только после ломок и болей появилась семья. Более того, и церковь, и моя жена Людмила, и сын Захар появились только после того, как в моей жизни снова появился отец.
Многие люди в моем окружении считают, что возможно иметь хорошую семью, не построив отношения с матерью и отцом. Скажу грубо и категорично: это вообще невозможно. Не может девочка выйти нормально замуж, если она не разобралась с отцом. Или с матерью. Не может мальчик действительно достичь чего-то серьезного и достойного в жизни, если у него нет выстроенных, проработанных отношений с отцом. Это правило. А потом уже начинаются варианты, частности: у кого-то отца нет в живых, у кого-то развелся, у кого-то алкоголик. Но мы должны чтить родителей. Без условий и оговорок. Это я понял поздно. И сейчас приходится нагонять. Но с другой стороны, то счастье, которое я испытываю, обнимая отца, маму, ни с чем не сравнить.
– Вы правы в том, что семья сейчас во многом дискредитирована. Что, по-вашему, необходимо сделать на информационном, культурном уровне для поддержки этого института?
– Семейные ценности – это то, что сейчас жизненно необходимо в России. Это единственное, что может противостоять агрессивному потребительству, которое нам навязывают. Посмотрите, как изысканно проработаны механизмы, направленные на то, чтобы отвлечь от семьи. Очень много технологий, которые действительно продвинутые. Нас отдирают от семьи разговорами о толерантности, терпимости, уважении к другому выбору. Здесь я консерватор и рассуждаю категорично. Надо быть очень крепким, трезвым, не пускать этого в свою культуру.
Но на уровне дизайна – а это очень важно, это современная среда – у них лучше ситуация, на уровне технологий у них лучше. Значит, надо учиться. Мы молодая культура, молодая нация, нам надо учиться. Нам надо открываться на уровне глаз и ни в коем случае не открываться на уровне сердца. Мы живем в глобальном мире, нам необходимо научиться современному языку, а не просто проклинать врагов в угаре квасного патриотизма. Мне кажется, сила есть в том, что мы видим, знаем, может быть, даже изучаем западные ценности, но не принимаем их безусловно. Потому что у нас есть и свои.
– Какие направления в работе для вас сейчас приоритетны?
– Мне бы хотелось что-то сделать на негосударственном поле. Наша зависимость от Минкульта требует ревизии. Мы с вами встречаемся в государственном театре, я репетирую в государственном театре, я делаю выставку «Романтический реализм» в государственном Манеже, под эгидой Министерства культуры. Можно ли обойтись без государственной поддержки в подобных больших проектах? Нет.
Мы это проходили в 1990-е годы, когда вся система рушилась. Но нужно ли ограничиваться государственными проектами и институциями? Нужно ли попадать в зависимость? Мне кажется, это так же опасно, как отказываться. Мои сегодняшние проекты связаны с попыткой построить компанию, которая может равноправно общаться и с государством, и с частным бизнесом. При этом не теряя творческой свободы, не превращаясь в бюрократическую структуру или ивент-агентство по обслуживанию богатых дядек.
Я уверен, что от этого совмещения выигрывают все. Проект, в котором есть и государственные, и частные деньги, становится другим. Это очень важно. Мне кажется, нашей культуре очень не хватает ответственности богатых людей. У нас есть благотворители и меценаты, но это часто именно благотворительный подход.
Культура – не хоспис; продюсируя, ты берешь на себя ответственность, ты не просто помогаешь кому-то, ты занимаешься моделированием будущего. Как Дягилев, заказывавший сочинение Стравинскому. Или Третьяков, собиравший коллекцию. Или Морозов, построивший Художественный театр. Вот таких сегодня не хватает. И я думаю, что мы должны помогать этим людям. Мы – я имею в виду людей театра, творчества, ведь во многом мы сами напугали их своим попрошайничеством. А нужно сотрудничество, соработничество.
Вот под Сочи расположен горнолыжный курорт Роза Хутор. Олимпийская деревня, соответствующая инфраструктура. Зимой он заполнен, летом тоже людей приезжает много: они дышат, гуляют, обедают в хороших ресторанах, но занять их нечем. И для нас – моих партнеров, инвесторов – это возможность сделать большой, значительный проект. Мы затеяли с этим курортом строительство исторического парка, начинаем с масштабной постановки об истории этого места. Кавказская война, которая шла около ста лет, закончилась именно там, в этом месте, там были документы подписаны и молебен торжественный состоялся. Мне кажется, может получиться что-то интересное, живое.
– У ваших детей большая разница в возрасте. Что изменилось в ваших отношениях с ними?
– Мы же с вами только об этом и говорим – у меня жизнь изменилась! Да, разница большая, но со всеми троими я прохожу одинаковый путь. Учусь обнимать, чувствовать, жалеть, слышать. Мы все четверо учимся друг с другом существовать. Возможно, поздновато, но лучше поздно, чем никогда. И я очень рад этому.
– Каким вы видите будущее Захара?
– Если говорить о его занятиях, то мне бы не хотелось торопить события. И здесь с женой Людмилой мы сторонники универсального образования, знания языков, мобильности, открытости миру. Я все сделаю, чтобы в моей библиотеке он чувствовал себя комфортно. Главное, что он уже ходит с нами в храм, учится креститься, начинает познавать какие-то правила важные в жизни. Когда очень голодный – уже спешит к столу с молитвой. Это смешно и радостно. Так что у меня много задач, связанных с его ростом. Но они не связаны с конкретной профессией.
– А какое место в жизни Захара вы хотели бы занимать?
– Большое место. Семейные отношения имеют ценность не только из-за биологического эгоизма, но и из-за понимания того, что если между нами не будет связи, он семьи не построит, не будет дальше двигать род, а значит, служить человечеству, стране, нации. И Богу, конечно.
