Виктор Иванович Слободчиков – российский психолог, доктор психологических наук, профессор, член-корреспондент РАО. Им разработано новое научное направление – психологическая антропология, в психологию введено понятие «со-бытийность». В интервью журналу «Виноград» ученый рассказал о том, как его детдомовское детство повлияло на интуицию в науке, как семья помогает преодолеть психологические фантомные боли и о том, что позволено бабушкам и не позволено родителям.
– У вас очень интересная судьба, с самого раннего детства связанная, к сожалению, с потерями близких, с детским домом…
– Я родился в 1944 году, еще вой-на не кончилась. Отец погиб в Польше где-то в августе 45-го. Через два месяца умерла мама, Александра Прокофьевна, мне было чуть больше года. Остались мы с бабушкой – Ксенией Фроловной, кроме меня были еще мой дядя – Василий, 15 лет, тетушка – Ольга, которой было 13. Старший дядя, Петр, в 18 лет попал под указ об опоздании на работу и был отправлен в лагеря. Так получилось, что всю войну и даже еще после нее он провел в лагерях, попадая туда по разным доносам. В общей сложности отсидел 17 лет.
Когда мне было года два, из собеса приехали меня забирать в детдом. Говорили, мол, вы его не вырастите, голод… Жили мы действительно бедно, но Василий, тогда ему было лет 17, наверное, твердо заявил: в детдом не отдадим.
– Позже, лет в 12, вам все равно пришлось отправиться в детдом. Можете сказать, как психологически это повлияло на формирование личности?
– У меня были, если можно так сказать, две антропологические, не просто психологические, травмы, которые повлияли на формирование личности. Когда мне было 12, бабушка заболела. Потом, много позже, я узнал, что это был рак. Тетя с дядей не могли меня взять к себе, сами тяжело жили. И школа, где был пятый класс, находилась за 6 километров, туда приходилось ходить пешком. Во всех этих обстоятельствах возникла ситуация с детдомом. Когда мне сказали, что мне надо оформлять документы, я помню, выбежал, день где-то прятался с пацанами, домой даже не приходил. Для меня это было сильнейшее душевное, даже экзистенциальное потрясение.
И второй такого рода удар – это когда через год бабушка умерла. Я помню этот день до минуты: все время чувствовал – должно что-то случиться. И вот прибегает пацан, говорит, что меня Семен (директор детдома Семен Афанасьевич Калабалин. – Ред.) вызывает, телеграмма пришла. И сердце у меня – ух! – я понял, что бабушки не стало.
– То есть боль от потери родителя вы пережили только тогда?
– С детства я слышал, что я сирота, но для меня это было просто какое-то медицинское обозначение, потому что была бабушка, которую до ее смерти я звал мамой. По-настоящему я ощутил себя сиротой именно после этих двух потрясений. Это был как отрыв от пуповины. И хотя на краешке сознания у меня было, что есть дядя, тетушка, это не могло смягчить удара.
У меня с моей дочерью, которая сейчас живет в Америке, занимается психотерапевтической практикой, возникла даже идея написать книгу о синдроме сиротства, потому что именно как экзистенциальный синдром сиротство вообще не описывалось. Люди плохо представляют себе, что это такое, тогда как это очень актуально, потому что сейчас мы встречаемся с этим явлением все чаще. Это и лукавое социальное сиротство, когда дети-сироты при живых родителях, и педагогическое сиротство в семье, в школе.
– Сейчас широко известно, что сиротство оставляет след буквально на всю последующую жизнь.
– В самом центре сиротства – страшная травма – разрыв органических связей с близкими, которая впоследствии может развиться в болезнь. Это одиночество. Есть две хорошие поговорки: «Нет у одиночества ни имени, ни отчества» и «Нет страшнее одиночества, чем одиночество в толпе». Одиночество – это не психологическое, это духовное повреждение. Это не просто дискомфорт, к этому надо относиться очень серьезно; переживание одиночества – это обезбоженность, это особая форма богооставленности. Но это не Бог тебя оставил, а ты Бога оставил или, скажем, встал к Нему вполоборота. Как только начинаешь это осознавать, очень многое уходит, потому что ты уже чувствуешь, что не один.
Я освободился от синдрома сиротства только к пятидесяти годам. В какие-то моменты моя любимая супруга говорила уже как поговорку: «Кончай сиротствовать!» Это звучало и иронично, и оценочно, и даже с неким гневом. То есть даже в моем уже взрослом состоянии вдруг эта симптоматика вылезала наверх – в жесте, слове, интонациях. Хорошо, что у меня жена понимает, что это такое. Сиротство – это фантомные боли души.
– Жена помогла вам справиться с этими «болями»?
– Без моей жены мне было бы очень трудно это преодолеть, если вообще возможно. У меня это вторая семья. Я думаю, что первая не состоялась именно потому, что я и в семье оставался один. Первая моя жена – прекрасный человек, мы оставались с ней в очень хороших отношениях всю жизнь, но она умерла три года назад. У нас с ней общая дочь.
Вера, вторая жена, очень мне помогала. Это и поддержка, и понимание, и подтверждение. Ведь одинокий человек внутренне очень неукорененный, очень слабый, он словно безосновный, чаще всего одинокий гордец. И ему как никому другому нужно подтверждение – «ты есть!», «ты нужен!». Жена подтверждает в муже главное: ты не случаен в этом мире и не случаен для нее.
– Вы ввели в психологию понятие «со-бытийность», для вас это тесно связано с семьей, одновременно вы упоминали, что со-бытийность связана у вас с детским домом. Что это за понятие такое?
– Интуиция со-бытийной общности у меня возникла после 40 лет. И когда я оглянулся на свое прошлое, понял, что для моей жизни с бабушкой, в детдоме общим знаком было то, что это было со-бытийное единство. В православном мировоззрении есть гениальная фраза, которая может объяснить это понятие, – это «неслиянность-нераздельность» одновременно. Это неслиянность-нераздельность Троицы: одновременно и единство, и различенность. Муж и жена в семье – это единая плоть и одновременно две разные личности. Со-бытийная общность – это соборность Церкви, где все едины во Христе, но при этом различны в своей встрече с Ним. Со-бытийность имеет мерцательный характер, это плод усилий. Это как езда на велосипеде: если вы не хотите упасть в одну или другую сторону, двигайтесь, балансируйте, крутите педали. Если вы не хотите, чтобы возникли разрыв, отчуждение, прилагайте усилия. Усилия – это понимание, терпение и, конечно, любовь, как говорит о ней святой апостол Павел.
Чем для меня был спасителен детский дом? До того как в наш детдом пришли Семен Афанасьевич и Галина Константиновна Калабалины, это был абсолютно бандитский детский дом, такая, знаете, «малина». Семен Афанасьевич был любимым учеником А. С. Макаренко (в «Педагогической поэме» он под фамилией Карабанов). И появившись в нашем детдоме, он стал выстраивать немыслимую для нас систему отношений. За счет чего шло это строительство? В силу того, что мы сироты, нам нужен был свой собственный дом. И мы начали обустраивать его: убрали заборы, открыли двор детдома для деревенских ребят (а до этого у нас с ними были бесконечные драки), сделали спортивную площадку, для деревни построили футбольное поле, водопровод, заасфальтировали дорожку между спальным и учебным корпусами. Но главная антропологическая ценность этого детского дома была в том, что мы жили как одна большая семья. У Семена Афанасьевича и Галины Константиновны квартира была там же, их дети жили вместе с нами. Кабинет, квартира открыты, можно было зайти и посидеть, помолчать, почитать.
– Сейчас действительно таких педагогов, похоже, нет, а приемные семьи не всегда справляются со своими воспитанниками. В чем вы видите основную проблему воспитания сирот сейчас?
– Если у вас нет кровного родства, не надо его изображать, это не театр. У вас есть огромное пространство для духовного общения. Здесь работайте, на этой площадке встречайтесь со своим воспитанником. Если вам удастся породниться на этом пространстве с вашим воспитанником или приемным ребенком, это будет величайший подвиг – и педагогический, и духовный. Беда многих приемных семей в том, что они не выдерживают этого духовного напряжения, не умеют работать на этом поле и начинают театрализацией заниматься, а ребенок мгновенно обнаруживает имитацию и уходит в себя, в сиротство, в одиночество. Мы же почему называли Калабалина Семеном? Потому что считали его за своего, не равного нам, но своего. И только потом, став взрослыми, мы могли взаимно позволить себе сыновнедочерние, отцовско-материнские чувства.
Понимаете, то же касается и учителей. Учитель должен стать наставником, а не просто транслятором знаний и умений. А ребенок – послушником. Но официально (по должности) на такую позицию назначить нельзя. Это можно только выстроить живыми, взаимными отношениями. Чтобы ребенок сам сказал: «Вы для меня учитель». Чтобы учитель стал педагогом, способным «вести детей». А у нас происходит разъединение, педагог чаще всего превращается в функционера, да от него и начальство этого требует.
– А для вас что было самым главным в воспитании ваших дочерей?
– Для меня самое важное в воспитании – это ценности и смыслы нашей совместности, нашей неслиянности-нераздельности, нашей взаимной определенности в своих позициях. Например, дети зримо должны видеть, что отец – главный регламентатор и организатор жизни семьи. Как мужчина я должен демонстрировать, что я как мужчина могу то, что они с мамой не могут, это работа с инструментами – что-то сделатьпочинить. Все это должно быть зримым. Понятно, что сейчас жизнь устроена не так, как в патриархальной семье. В условиях городской квартиры нужно быть изобретательным, нужно специально выстраивать позиционные иерархические отношения. Позиции отца, а также – мужа и мужчины, позиции матери, а также – жены и женщины, должны быть выпуклы, артикулированы, очевидны. Только в таком случае будут с удовольствием и радостью решаться проблемы нормального развития и нормального взросления маленького человека.
– У вас шестеро внуков, четверо от вашей дочери и двое от вашей приемной дочери. Чем отличаются дети от внуков?
– Дети и внуки действительно разные. Проблема родителей в том, что они бывают сильно озабочены успехами и достижениями своих детей. Для «самолюбия» бабушкам и дедушкам этого не надо, им не надо тщеславиться и гордиться своими внуками. У бабушек и дедушек есть два бесценных дара: абсолютная любовь, которая все принимает и все покрывает, и абсолютное ухо, куда внуки могут выговорить, выкричать свои невзгоды. В отличие от родителей, которые на каждый чих скажут свое «Здрасте!», у бабушек и дедушек этого нет. И про эти две человеческие реальности надо помнить и знать: то, что позволено родителям, не позволено бабушке и дедушке, и наоборот. И наши внуки любят к нам приезжать без родителей и по секрету пошептаться. Это нормально, хотя родители часто ревнуют. Родители не могут быть бабушками и дедушками, но и бабушки с дедушками не должны вставать в родительскую позицию, иначе внукам негде будет отдохнуть и отдышаться. Я вспоминаю свою бабушку, она была именно такой, у нее была любовь безусловная, жалость великая, забота бесконечная. Конечно, здесь у меня не произошло запечатления родительской позиции, но это случилось в детском доме, в семье Калабалиных. Возможно, все это и определило мои взгляды на воспитание детей, как теоретические, так и практические.
