Гость нашей редакции – Владимир Иванович Хотиненко, режиссер, сценарист, педагог. С ним мы говорим о традициях воспитания в России и о его семье.
– Вы заведуете кафедрой режиссуры во ВГИКе, то есть и преподаете сами, и руководите преподаванием. Как вы относитесь к традициям?
– Вопрос сложный, потому что мир меняется, это очевидно. Представьте себе такой образ: когда снимаете неаккуратно перчатку, она выворачивается мехом наружу. Так вот, наш современный мир – как та перчатка. У меня просто физическое ощущение, что мир сейчас выворачивается. Причем нельзя сказать, что это конкретно чья-то злая воля, но некая воля здесь все-таки есть. И самое печальное то, что добро сменяется злом.
А что такое традиции? Это миропорядок – определенные законы в общении людей, которые не позволяют миру превратиться в хаос. Конечно, есть разные традиции – в том числе и среди семейных, – которые уже отжили и закостенели, есть и традиция молодежи бороться с традициями – и тогда возникают новые традиции. Мне кажется, что традиции – это некие вехи, которые позволяют держать равновесие в мире. Конечно, дело не в буквальном следовании традициям, безусловно, но в передаче какого-то опыта. Нам самой природой предназначено каким-то образом принимать эстафету от прошлого.
Сейчас же, напротив, общество старается отгородиться от своих корней: родители должны жить отдельно от нас, бабушки тем более. Это удобно, правда, но с этим что-то теряется.
Видите ли, человеческая природа такая подлая. Мы готовы часами потеть, чтобы накачать мышцы в спортзале или потратить часы, деньги, здоровье на косметические процедуры и операции, а воспитывать душу, которая также нуждается в заботе, мы не считаем нужным. А для этого единственный путь – надо чтобы что-то было не всегда удобно. Я по себе знаю. У нас был маленький домик, который отец построил в Славгороде своими руками. Когда приезжали к нам гости, родственники, они оставались у нас на ночь. Вповалку, даже кто-то под столом, на улице – и это было нормально. Я сейчас даже представить себе это не могу… Теперь мы с трудом жертвуем своим комфортом.
– Я знаю, что у вас двое своих детей, Илья и Полина, и вы занимались воспитанием Дениса, вашего пасынка. Есть ли у вас ощущение того, что вы многодетный отец?
– В жизни так сложилось, что с Денисом я даже больше общаюсь – он у меня на картине оператором работал. Но трое детей – это не много. Много детей – это когда больше трех. Вот у меня сейчас три внука, у сына Ильи, и они все маленькие, почти погодки. Вот это, наверное, интереснее, это другой какой-то опыт. Ведь раньше было нормой, когда в семье семь-восемь детей, как в семье моей мамы было.
Наша система ценностей должна закладываться и в семье, и в школе – это основные институты, в которых формируется человеческая личность. А сейчас основные ценностные ориентиры утрачиваются и там, и там.
Мы росли вдвоем с сестрой, и ведь не все в семье было гладко, мы бывали свидетелями ссор родителей, но все равно они всегда были для нас примером. И сегодня, переосмысливая то, что я от них воспринял, я понимаю: все, что во мне есть путного, – от них. И что-то еще от деда, который был казак, георгиевский кавалер – какая-то сдержанность, скупость в общении…
– А вы ощущаете сейчас эту связь с родителями?
– Да, безусловно. Как человек воцерковленный, я молюсь за них каждый день. Естественно, у меня висят их фотографии. Я очень люблю своих родителей. И сейчас люблю их гораздо сильнее, чем при жизни. Я старался хоть задним числом для них что-то сделать. «Зеркало для героя» я буквально снимал для своих родителей. Я даже актеров одевал так, как у меня были одеты родители. Эта картина вся пронизана любовью к моим родителям. И это почувствовали многие зрители. До сих пор ко мне подходят люди и благодарят именно за эту работу. И странным образом, чем старше я становлюсь, тем больше беру пример со своих родителей. Мы с ними сравнялись в возрасте, и ко мне пришло абсолютное понимание и их самих, и их любви друг к другу. Я помню, мы с отцом поехали в гости на машине. Отец за рулем, ехать километров двести. Мы оставались с ночевкой, а отец совсем не мог без мамы. И вот, когда ехали обратно, отец мне говорил: «Вовка, смотри, а она же быстрее едет обратно-то?» Это он так соскучился по маме, что ему казалось, что и машина быстрее едет. И это воспоминание до слез пронзительное. Удивительно – у них все было: и ссоры, и выпивал отец, и мать его гоняла, но все равно осталась только любовь.
– То есть любовь не проходит с годами?
– Я могу точно сказать, что нет. Некоторые теряют ощущение ее.
Я не люблю эти досужие разговоры, что сама любовь длится годика три, а потом привычка. У кого-то, может быть, и так, но не надо внушать людям, что это правило. Да, совершенно естественно, что у молодых людей природа берет свое, кипит страсть, и некоторые путают страсть с любовью. Если чувство проходит, то это, может быть, не сильная любовь была, а так, влюбленность или вообще не любовь, а что-то другое. Бывает и так, что начинается все с корысти, с расчета, когда раньше насильно выдавали замуж, а потом это все перерастало в любовь. Вопрос вопросов: что бы было с Ромео и Джульеттой. Есть такая точка зрения, что Шекспир не знал, что делать с этими героями, поэтому и убил их. Самое глупое – считать, что любовь от возраста умирает. Это совсем не так. Любовь и физиология – две совершенно разные вещи.
– Для вас жена – вторая половина?
– Я не люблю вот эти «вторая половинка», «часть меня» и т. д. Жена – это я. Сейчас жена работает со мной в одной сфере, а раньше мы были совсем из разных миров. Я – мальчик с окраины, а ее детство – Лондон, Чаплин, Марлон Брандо. Мы сами – разные миры и, казалось бы, несоединимые. Но в этом-то и чудо любви – в соединении несоединимого. Это, мне кажется, лишнее доказательство того, что чувство преодолевает все.
Сейчас мы очень редко расходимся во мнении о каких-то вещах. Но в работе – она у меня редактор на фильме, самый жесткий к тому же – мы зарубаемся достаточно жестко. Если у нас и происходят размолвки, то только на этой почве, когда она со мной начинает разговаривать, как со школяром каким-то. А у нее профессиональная привычка педагога. И хотя все это на уровне почти игры, но доходит порой до высокой точки каления, когда она может быть не согласна с какой-то трактовкой сцены, выбором актера на стадии проб. Она человек бескомпромиссный. Я гораздо легче иду на уступки, чем она. И все равно мы друг друга воспитываем потихоньку. Я – ее, она – меня.
– Что для вас воспитание?
– Часть воспитания состоит из слов. И существуют разные теории: говорят, например, что японским детям до пяти лет ничего нельзя запрещать. Мне вот запрещали, и я вырос вроде бы неплохим человеком. Но все это вопрос способа, метода. Конечно, система запретов отторгается человеком, поэтому любой запрет надо объяснять. Почему нельзя птичке откручивать голову. И кукле тоже не надо. Ну а самое большое значение имеет тот пример, который ребенок видит в семье.
А где еще, как не в семье, воспитывается любовь к чтению, вкусы – когда человек еще поперек лавки ложится. И воспитание это не словами, а делом, своим собственным примером. Скажем, у нас дома порядок был, родители у нас чистюли. И к их приходу мы убирались. И вот убрались, ждем, приходит отец и с ворчанием начинает с ковра подбирать какой-то невидимый мусор. Нас с сестрой это раздражало до ужаса. Но когда мне было лет тридцать, помню, по возвращении домой я поймал себя даже не на мысли, а в позе «Зю», ворчащим и так же, как отец, подбирающим невидимый мусор с ковра...
– Вы говорили, что есть японская система воспитания, сейчас есть книжка о французском воспитании, а на ваш взгляд, есть ли русская система?
– Здесь общей формулы нет: у нас было дворянское, было и крестьянское воспитание. Они разные. Я думаю, основное для нас – чтить родителей своих. Это очень важно и не зависит ни от чего: ни от успешности, ни от богатства. Важна связь со своим родом, с корнями. Сейчас по целой нации – по китайцам – видно, как крепки эти вот пятитысячелетние корни, то, что они их не потеряли. Именно поэтому они так стабильно и в нынешних временах существуют. Мы не такие, мы суетимся: то свобода, то несвобода, то большая, то меньшая…
– Как отец вы довольны детьми, воспитанием, видите ли вы в детях свое продолжение?
– У меня дочка довольно давно живет на Бали, это экзотическая среда, другой мир. Даже смешно – это эмигрантская традиция, – она меня батюшкой называет. Но встречая ее, я вижу, что она моя дочь. У сына другое – у него воцерковленная семья, дети. Но он абсолютно мой сын, даже картавит так же. Ему много передалось от дедушки, я ему много рассказывал, рисовал. У меня же это от отца, кстати сказать: мы с ним тоже много рисовали…
– Скажите, с возрастом меняется отношение к семейным ценностям, к приоритетам?
– В определенном возрасте, когда ты стремишься к цели, ты думаешь, что семьей можно жертвовать, и хорошо ли это, плохо ли, я поступался семьей. Но теперь у меня другие принципы: сейчас я никогда не буду семьей жертвовать. Так я трансформировался.
