Он тихо и неспешно говорит, временами погружаясь в воспоминания, которые не уводят его от реальности, напротив, помогают лучше понять день сегодняшний и построить день завтрашний. Что‑то неуловимо уходящее есть во всем облике, манере речи, словах актера Владимира Андреева. То, что сейчас редко встретишь в людях, а то и не встретишь вовсе. Театр был его жизнью, остается ею, но и в отношении семьи он говорит о служении, с упоением рассказывает о внуках и сыне, с любовью — о жене, с теплотой — об ушедших, с болью — о стране и молодежи. Театр, жизнь, семья — все это неразделимо в его мире, едино и связано.
— Наш учитель в ГИТИСе, ныне ректор Щепкинского театрального училища, Борис Николаевич Любимов говорил нам часто, что жизнь важнее театра…
— К сожалению, у меня так не получилось. Хотя я могу сказать, что всю жизнь служу семье и близким, но театру я всегда отдавал главную часть своей энергии. Когда я понял, что измучен каждодневьем, не относящимся к искусству, я понял, что устал. Помните это:
И начинает уставать вода,
И это означает близость снега…
Поэтому я и позвал Олега Меньшикова. Человека талантливого, современного, энергичного. Но семья большая, и я не могу стоять в стороне от них, так же как и моя жена Наталья Селезнева. Она может быть очень эмоциональной, но у нее очень мощная энергия помощи. Она помогает — родне, близким, друзьям и даже малознакомым людям. В этом она щедра. И я считаю, что так и надо.
— Сергей Сергеевич Аверницев, трактуя слова виночерпия на браке в Канне Галилейской, говорил о том, что лучшее в браке начинается потом, через 30, 40 лет брака.
— Если люди 45 лет живут вместе и не разбежались, это о чем‑то говорит. Сначала это романтика влюбленности. Мы же вместе с Наташей снимались в одном фильме. А до этого я ее и не знал, хотя к этому времени она уже много где снималась, была известной. А я занят собой был, своим творчеством. Но мы подружились. Наверное, ее заинтересовала сумма моих скромных знаний. Я довольно прилично разбираюсь в древнерусской живописи. Однажды мы проезжали мимо музея со съемки, я спросил: «Вы здесь были?» Она говорит: «Нет». И мы пошли…
Но идут годы, проходят моменты очарования, моменты этого весеннего ощущения. Однако остается что‑то другое, выкристаллизовывается через болезни наших матерей, через заботы о ближних, через наши недуги. Если заболеваю я, она, при всей ретивости ее характера, занимается мной с большим усердием. Я заботился всегда о ее матери, которая даже в шутку говорила, что любит меня больше, чем Наташу. Конечно, преувеличивала, но я отвозил ее в больницу, потом забирал. И каждый раз она именно меня просила это сделать. Вот эти вещи цементировали наши отношения: это обязанности, в которых мы не должны были быть предателями.
— Перед вашими глазами прошло несколько поколений. Можете сказать, какое самое главное изменение с тех пор, как вы жили в большой коммунальной квартире на Большой Спасской?
— На этот вопрос ответить очень непросто, не потому что я хочу убежать от ответа, а потому что я сам до сих пор на него отвечаю. Если вы спросите меня, хотел бы я, чтобы вернулось то время, до развала Советского Союза, со всею властной структурой? Нет, не хотел бы. Хотя мне жилось, может быть, неплохо и порой удавалось обманывать власти в праве на творчество. Но, защищая право на Вампилова, мы выпускали спектакль «Я — человек» про Карла Маркса. Конечно, ставил я то, за что мне не было бы стыдно, за что совестно не было. Надо сказать, что Маркс был не только политиком, но и очень живым человеком. Когда я работал над спектаклем, наткнулся на такие строчки из письма. Карл Маркс пишет: «Фредди, что мне делать? Возвращается Дженни, а Ленхен беременна». Это та Ленхен, которая всю жизнь была преданна Марксу и его семье. Эти строчки вошли в спектакль. Но спросите меня, а ты тоскуешь по тому времени? Нет, категорически нет!
Но были другие впечатления о детстве и потом. Это светлые воспоминания. Меня время от времени отдавали старшему брату отца и бабушке. Он был профессор, и они жили у Красных Ворот, дом этот все еще стоит. И у них была ванна, и я до сих пор помню этот ласковый огонек колонки. И потом: мне пять лет, и дядя первый раз ведет меня в метро. Но я помню и тембр Вышинского по радио, и атмосферу тревоги. Я помню соседа по квартире дядю Иосифа, которого забрали, и он не вернулся. Помню 22 июня: мать сидит что‑то шьет, я кормлю грача, которого подобрал на улице, заходит соседка Рита Кун, бледная, даже не белая, а зеленая: «Лена, война с Германией…» Это я сейчас понимаю, чего она испугалась: она немка, а война с Германией, — тогда, ребенком, я мог только догадываться. Потом мы всей квартирой — русские, евреи, татары — прикрывали эту семью, Риту с двумя детьми, чтобы их не увезли куда‑то. Умели дружить. И мы, дети, принимали в этом участие. Хотел бы я туда? Конечно нет…
Потом пришла «оттепель». И для нас это было вздохом. Мой старший товарищ, известный журналист и писатель Константин Лапин, муж моей подруги по театру Эли Корнеевой, звал меня к себе: «Приходи, у нас сегодня будет Галич… он будет петь свои последние песни, которые “там” не разрешают». И Эля готовила свои фирменные пельмени. И то, что мы можем собраться назло «им», давало ощущение некоторой свободы. Но не только это, все мы были друг к другу добрее. Вот по этому тоска душит.
Незадолго до своей смерти Андрей Вознесенский сказал: «В прежние идиллические времена поэзия была нужна». А сегодня, кажется, молодежь отлучается и отучилась уже от поэзии. Я помню вечера в Политехническом музее, мы битком набивались, слушая Евгения Евтушенко, Беллу Ахмадулину, Андрея Вознесенского, Роберта Рождественского… Но как у Бориса Пастернака: «Через много-много лет твой голос вновь меня встревожит», и у меня возникает ощущение, что интерес к поэзии возрождается. Когда сегодня мои студенты вновь обращаются к поэзии, художественному слову, сохраняющему язык, возвращается надежда.
— А ваши дети и внуки знают поэзию?
— Знают. Я очень надеюсь, что внуки, сегодня совсем юные, будут этим увлекаться больше. Моя внучка Лиза девочка очень поэтическая и фантазерка. Мой совсем маленький внук Коля, которому 2,5 года, может очень вежливо сказать: «Зачем кричать, надо разговаривать спокойно!» Или когда нянька, которая за ним ухаживает, говорит ему: «Залазай!» — он ей отвечает: «Не залазай, а залезай!» Вот это бы не разрушить. А недавно Коля на вопрос, что тебе подарить, очень серьезно сказал: «Звезду с неба».
Мой старший внук Алеша в 10 лет писал стихи, а потом вдруг увлекся рэпом. Правда, в 18 лет бросил, хотя на каком‑то фестивале получил премию как сочинитель и исполнитель. Сейчас он современный симпатичный парень, решивший стать продюсером.
У меня есть внучка от первого моего брака. Она танцует в ансамбле Моисеева. Изъездила весь мир. А недавно родила парня, которого зовут Иван, ему полгода. Родственные чувства предполагают внимательное отношение к рождению новой жизни. Очаровательное существо. Уже человечек. Я немного побаиваюсь совсем маленьких, такие у них маленькие ручки, ножки, не дай бог что. Но я увидел человека, который разглядывает тебя таким внимательным, но таким добрым взглядом…
— А что для вас самое важное при общении с детьми?
— Самое главное — жить хочется, когда я с ними. Мне повезло, мне доверяли сына Егора с двухмесячного возраста. Позже мы с ним ездили отдыхать и в Прибалтику, и в тогда еще мирный Нальчик, и в Крым, и в Таллин. Он всегда был человеком с очень четким пониманием справедливости. И потом это проявлялось у него. Помню, как его бабка, мама Наташи, семья которой пострадала в 1938 году, говорила мне: «Вы скажите Егору, он такие смелые вещи произносит». Она боялась.
— А помимо «смелых вещей», были другие трудности в воспитании? В переходный возраст? Как вы их преодолевали?
— Я помню, здесь, в кабинете, сидят члены худсовета, решаем какую‑то проблему. Егор в 8‑м классе. Звонок: «Володя, он не хочет делать алгебру», — это жена. Я говорю: «Наташенька, я потом перезвоню». — «Нет, ты ему нужен сейчас!» Я снова: «У меня худсовет…» — но трубка уже у Егора в руках, а передо мной члены худсовета. И я говорю: «Пожалуйста! Выполняй честно свой долг!»
В этом же возрасте, лет 13 ему было, мы с ним в Спасо-Андроников монастырь ездили, в Музей Рублева, и он прикасался к этому искусству. Помню, я Егору много рассказываю, и, смотрю, ему интересно. Он окончил школу с золотой медалью. Жена захотела, чтобы он стал дипломатом. А я всегда хотел, чтобы он был артистом, у него бы получилось.
Я был, наверное, не самым хорошим отцом. Потому что я всегда отпускал, я не боролся: «Так считаете — пожалуйста!» Проходят годы, и ты начинаешь понимать, что ты был прав. Мой сын прекрасно разбирается в живописи, не будучи ни художником, ни искусствоведом. Мой сын разбирается в музыке и может напевать симфонию Бетховена. Он блистательно знает английский и немецкий языки. Он кандидат наук, у него есть книга о воссоединении Германии, но мне думается, что его талант, талант интеллигента, не проявился еще в полной мере.
И невозможно быть в стороне от этого, но не только от этого. Тогда возникают боли и накапливается усталость. А когда включишь телевизор, начинает сердце болеть, не о себе, а о детях, и не только своих: что с ними будет? Болит душа за детей. И от этого ты просыпаешься ночью и не спишь. Хотя, кажется, ты артист и какое тебе дело? И у тебя есть студенты и бывшие студенты, и довольно с тебя! Но тут ничего не поделаешь, это старость с ее амплитудой восприятия.
— Это не самое плохое проявление старости. Возможно, в другом возрасте и не задумываешься об этом?
— Конечно, наступает время, когда начинаешь думать о том, как ты относился к родителям. Достаточно ли уделял им внимания. Да, у меня семья, сын, творчество, карьера, как хотите это назовите. А потом:
Уходят наши матери от нас,
Уходят потихонечку,
на цыпочках,
А мы спокойно спим,
едой насытившись,
Не замечая этот страшный час…
— начинаешь думать: не успел. Я много снимался. Иногда думаешь: потом заеду, а потом тоже не успеваешь. Люди время от времени заговаривают об этом. Шекспир говорил: «Готовься к смерти, тогда и жизнь, и смерть приятней будут…»
— А вы не боитесь смерти?
— Я не боюсь смерти, я боюсь страдания. Я знаю, о чем говорю. В ноябре меня забирали в больницу. Я упал. Был сильный спазм. Потом, через несколько дней, когда я уже там лежал, мне сказали, что это тромб, который каким‑то образом зацепился в самый последний момент. Врачи боялись инсульта. Возвращаясь к вашему вопросу, скажу: если Господь приберет меня без мук, я буду благодарен судьбе. А вот умирая, быть зависимым, быть в тягость своим близким, — я прошу, чтобы этого не было.
