Со своим здоровьем они перестали спорить (старость – болезнь неизлечимая), почести и богатство у них позади, большинство отдают пенсию детям и внукам, не находя ни в этой жертве, ни в других поступках своих ничего примечательного. Тридцать лет назад они не встретили бы друг друга, а встретив, не поздоровались, а теперь их заслуги и состояние перестают так много значить. Кажется, что историями они могут легко поменяться с соседом по комнате, интерес от того не пропал бы, привычное для нас чувство собственности здесь потеряло смысл.
Обычные люди
По-советски суровая аббревиатура «ГУСО дом-интернат для престарелых и инвалидов», видимо, из жалости к своим пациентам, которым еще четыре прописные буквы было бы точно не осилить, чем-то поясняет ореол тайны и негласного запрета вокруг этих вполне устроенных и по нынешним временам благодушных богаделен.
Бабушки смеющиеся, бабушки со слезами, много говорящие и сурово в мою сторону глядящие, те, что вовсе не замечали камеру, и которые прихорашивались или для разнообразия суровыми жестами просили их не беспокоить; болтливые старички и милые старушки, что все пытались набить мои карманы апельсинами и конфетами, вполне себе живая жизнь, без скорби и страха, горя и нищеты.
Признаюсь, поначалу интриговали два момента: отсутствие жеманства и специальных поз по отношению к фотографу у персонала (а это сплошь женщины!), меня они вообще не замечали! Поверьте, с камерой русского человека примирить крайне трудно. И наконец, сами старики, которые здесь, в общинной среде, раскрывали себя непостижимым для меня образом, – обычные люди за короткое время вызывали умиротворение, какое устраивается разве что после недели-другой уединенной жизни где-нибудь в окраинном монастыре.
Может быть, им посчастливилось вступить в тот возраст, когда ценой потерь и разочарований приходят к простым и понятным правилам, к той чистоте, которая живет в христианском идеале мироустройства. Жизнь этих стариков упрощается в той мере, какой она должна была оставаться у каждого из нас с самого начала.
