Писатель Владимир Одоевский известен современному читателю в основном лишь как автор сказки «Городок в табакерке». Между тем его полузабытые книги полны удивительных пророчеств о нашей сегодняшней жизни. Вплоть до Александра Грина никто из русских литераторов не мог выдумывать такие захватывающие и странные сюжеты. Антиутопии Одоевского сегодня могли бы стать грандиозными фильмами-катастрофами.
Главный любомудр
Князь Владимир Одоевский (1804–1869) по отцу происходил из древнейшего боярского рода, предком его был сам Рюрик. А вот матушка князя, Екатерина Алексеевна, была из такой бедной и неродовитой семьи, что знакомые Одоевского считали ее крепостной крестьянкой. Владимир о матери предпочитал помалкивать. Детство стало для него травмой на всю жизнь.
Отец мальчика умер рано, и Володя разрывался между двумя семействами: родней матери – бедной, алчной, невежественной, и родней отца – чванными, чудаковатыми стариками и старухами, не пускавшими Екатерину Алексеевну даже на порог. В доме матери и бабушки разговоры шли только о деньгах, закладах, векселях, ломбардах. Во дворцах у родственников отца царили странные, эксцентрические характеры, окруженные карлами, шутами, шутихами, блаженными. Маленького Одоевского опекали классические московские чудаки, фантастические, как персонажи Гофмана. Навсегда запомнилось ему, например, как одна из бабушек по отцу пригласила его гулять в своем роскошном саду и завела специально для него крошечные дрожки, в которые запрягалась собака.
Отдохнуть от семейных раздоров он смог, только когда родня отдала его в Московский университетский благородный пансион. Пансион давал образование не хуже Царскосельского лицея. Здесь учились представители лучших дворянских семей России, здесь Одоевский смог впервые окунуться в свою стихию – чистого разума, творчества, философии. Современники вспоминали, какое странное впечатление производил этот хрупкий, красивый 16-летний юноша с огромными глазами и высоким лбом. Детским звонким голоском он рассуждал о духе и материи, о Шеллинге и Гете, отказываясь снизойти к мелочам светского быта. «Молоденьким старичком» называл Владимира его двоюродный брат Александр Одоевский.
По окончании Благородного пансиона – где Одоевский увлекался не только гуманитарными предметами, но и естественными науками – князь Владимир пополнил когорту «архивных юношей». Пушкин подтрунивал над ними в «Евгении Онегине», однако юноши насмешек не понимали. Это были дворянские дети, работавшие в Архиве Коллегии иностранных дел. Хорошим тоном среди них считалось не танцевать на балах, не вести «бессмысленных» светских разговоров, не ухаживать за дамами. Чем они занимались вместо этого? Философией. Особенно философией немецкой. Шеллинг был их кумиром, хотя далеко не все из них его читали.
Юный князь Одоевский был одним из лидеров этой стройной, серьезной когорты первых русских мыслителей. Из них он и его друг Веневитинов собрали общество «любомудров», без затей переведя с греческого слово «философ». «Метафизика в то время была воздухом, пронизывавшим всё», – вспоминал он позднее. Однако даже метафизика не спасла нашего героя от первого любовного разочарования.
Влюбившись в Натали Щербатову, Одоевский надеялся «найти в ней Александра», своего горячо любимого кузена, и записывал в дневник свои мечты о «женщине с душой мужчины, умом светлым, с мыслями обширными». Ничего подобного, конечно, он в хорошенькой княжне не нашел, быстро понял, что она с ним просто кокетничает, что он ей не пара – и беден, и происхождение матери слишком темно. Результатом стал возврат Одоевского к «любомудрию» и цикл стихов в духе Владимира Ленского. Поэзия выходила у него «темно и вяло», и больше к ней Одоевский не возвращался. Открытия ждали его в прозе.
Взгляд в будущее
Ничего более невинного в политическом смысле, чем «Общество любомудрия», собиравшееся на квартире Одоевского в 1823–1825 годах, представить было нельзя. Здесь архивные юноши спорили о том, что первично – дух или материя, искали пути объединения естественных, гуманитарных наук и философии в цельное знание о мире, издавали литературно-философский альманах «Мнемозина». Однако когда в Петербурге взбунтовались декабристы и пошла ответная волна государственного террора, Одоевский собрал «любомудров» и на их глазах торжественно сжег все бумаги, относившиеся к деятельности кружка. Его кузен Александр, участвовавший в заговоре, был арестован, его ждала каторга. Одоевский и его друзья приготовили валенки и теплые шубы на случай ареста.
Однако никто московских философов не тронул. А Владимир Одоевский даже пошел на повышение. Переехав в 1826 году в Петербург, он был зачислен в штат Цензурного отделения Министерства внутренних дел. Вскоре он уже работал над новым цензурным уставом, весьма прогрессивным и либеральным по тому времени. Так началась его государственная карьера, в которой он добился положения с умом и деловитостью, не свойственными, казалось бы, романтику-философу.
В 1826 году произошло и еще одно важное событие в жизни Одоевского. 22-летний чиновник женился на Ольге Ланской – 29-летней красавице с темными глазами и волевым подбородком. В ней он нашел «душу мужчины», которую всегда искал в своих возлюбленных, а также материнское умение опекать и заботиться о своем рассеянном супруге.
Первые годы семейной жизни для Одоевского – сплошь розы. В это время он впервые пытается писать прозу и с самого начала поражает читателей своей необыкновенной фантазией. Чего только не происходит в его новеллах! Во время карточной игры карты вдруг оживают и начинают играть людьми («Пестрые сказки»). Мальчик, которому подарили игрушечную камеру-обскуру, видит в ней живых людей и прозревает будущее – свое и своих близких («Косморама»). Поэт получает у волшебника умение творить легко и талантливо, но в придачу ему дается страшный дар – все видеть и все знать. Отныне он обречен вместо чистой воды видеть месиво инфузорий, а вместо глаз возлюбленной – их внутреннее устройство («Импровизатор»). Обычный помещик выращивает в кувшине с водой крошечную сильфиду, и та посвящает его во все тайны мира («Сильфида»). Простая финская девушка превращается в саламандру и разговаривает со своим возлюбленным из огня камина («Саламандра»).
Признавая влияние на Одоевского Гофмана, современники не очень жаловали его сочинения. Пушкин называл князя «гофманской каплей» и прохладно отзывался о его сказках. В 1830-е годы в моду постепенно входил реализм, и неистовые фантазии Одоевского находили все меньше признания. Однако сегодня видно, что вплоть до Александра Грина никто из русских литераторов не мог выдумывать такие захватывающие и странные сюжеты.
Антиутопии Одоевского сегодня могли бы стать грандиозными фильмами-катастрофами. В «Последнем самоубийстве» человечество увеличивается в размерах так, что Земля не может более прокормить его, после череды экологических катастроф люди гибнут «с диким хохотом». В «Городе без имени» народ приводит к гибели учение Бентама о всеобщей пользе: действуя только себе на пользу, люди губят природу, своих врагов, а затем и самих себя.
А еще в утопии «4338-й год» Одоевский предсказал современное воздухоплавание, скоростные поезда, кондиционеры, синтетические ткани, генно-модифицированные растения, Интернет и социальные сети. По его словам, в будущем каждая семья будет выпускать свою «домашнюю газету», сообщая каждый день о своем здоровье, своих поездках, встречах и т. п.
Портрет человека будущего, написанный Одоевским, напоминает нашего современника: «Типографии будут употребляться лишь для газет и для визитных карточек; переписка заменится электрическим разговором; проживут еще романы, и то недолго – их заменит театр, учебные книги заменятся публичными лекциями. Новому труженику науки будет предстоять труд немалый: по-утру облетать (тогда вместо извозчиков будут аэростаты) с десяток лекций, прочесть до двадцати газет и столько же книжек, написать на лету десяток страниц и по-настоящему поспеть в театр; но главное дело будет: отучить ум от усталости, приучить его переходить мгновенно от одного предмета к другому; изощрить его так, чтобы самая сложная операция была ему с первой минуты легкою; будет приискана математическая формула для того, чтобы в огромной книге нападать именно на ту страницу, которая нужна, и быстро расчислить, сколько затем страниц можно пропустить без изъяна».
Трудящийся аристократ
1840-е годы были тягостными для Одоевского. Князя мучило то, что его брак оказался бесплодным: потомок Рюрика, словно князь Мышкин, оставался «последним в своем роде». Денег всегда было в обрез: семья жила только на жалованье князя да на его журналистские и литературные заработки. И даже в своем знаменитом литературном салоне, который годами навещали лучшие писатели России, Одоевский уже не находил отдохновения.
Постепенно подрастало поколение разночинцев, новых русских литераторов, у которых вельможа Одоевский вызывал нешуточное классовое раздражение. Сам для себя князь давно вывел формулу: «Аристократ, который трудится, – это демократ», – и всю жизнь ей следовал. Но его молодые коллеги видели, что даже на литературные собрания Одоевский приезжал в карете с гербом и с ливрейным лакеем. Их пугала светскость его супруги, разливавшей чай в гостиной. Они высмеивали его причуды, казавшиеся все более странными в век торжествующего рационализма: Одоевский любил встречать гостей в балахоне и колпаке астролога, всерьез рассуждал об алхимии и животном магнетизме, обставлял свой кабинет алхимическими ретортами, мистическими манускриптами, черепами и скелетами.
В глазах молодых и развязных представителей «натуральной школы» князь Одоевский становился смешным чудаком, вроде тех, кто окружал его самого в детстве. Белинский, приглашенный в «Отечественые записки» самим Одоевским, критиковал его резко и желчно. Николай Некрасов написал стихотворный пасквиль на Одоевского «Филантроп», да еще и прочитал его в присутствии князя. Одоевский ушел из «Отечественных записок» и вынужден был порвать с «Современником».
В последние годы своей жизни князь находил утешение только в беспрестанной работе. «Трудящийся аристократ», ставший к концу жизни статским советником и сенатором, много сделал для своей страны. Он участвовал в создании цензурного устава и в создании законодательства Грузии, вел широкую благотворительную деятельность, активно занимался народным просвещением. С 1846 года он возглавлял Румянцевский музей. Когда в 1861 году музей был переведен в Москву, Одоевский тоже вернулся в свой родной город.
Московский чудак не утратил любопытства и откликался на любую новость. Вот он узнает, что на содержание московских бульваров в год выделяется 9443 рубля (огромная по тем временам сумма). «Но куда же идут эти деньги?!» – негодует князь, ведь большую часть года по бульварам не пройдешь – то снег, то лед, то грязь. Вот князь, заядлый кулинар, с азартом рассуждает о приготовлении блинов: «Начнем с главнейшей аксиомы: настоящие, коренные русские блины суть блины грешневые; все другие блины суть тщетное и напрасное желание приблизиться к грешневым блинам». А вот он предлагает отменить Новый год и праздновать вместо него 19 февраля – день освобождения крестьян.
Еще одна страсть энциклопедиста Одоевского – музыка. Князь популяризировал мало известного тогда Баха, сам неплохо сочинял и, всю жизнь увлекаясь древней русской музыкой, сумел расшифровать крюковое письмо – старинные нотные записи церковной музыки. Заметив, что «уродливая темперированная гамма» не соответствует пению «русского простолюдина», этот энтузиаст придумал и заказал нетемперированное фортепиано. В 1864 году истинно русский музыкальный инструмент был сделан немецким мастером Кампе. Сегодня этот «энгармонический клавицин» можно увидеть в Музее музыкальной культуры им. Глинки.
В последние годы жизни Одоевского иногда одолевала печаль: «В мире чиновническом замечаю мой цензурный устав 1828 года и права авторской собственности, о которой до меня никто и не думал; Положение о дворянских выборах; Общее Положение о компаниях на акциях; Общество застрахования жизни, над которым все смеялись; Приюты, которых возможности никто не хотел верить; наконец, наметил разные вещи, которые пошли в ход: Общество Посещения бедных, Мариинский институт, педагогические сухие работы, книги для народа, о чем никто и не думал, и проч., и проч., что и сам забыл. Право-таки, 20 лет жизни прошли не даром, прежней деятельности не считаю. Однако же, где тот добрый человек, который сказал бы мне спасибо?»
Умер Владимир Одоевский в своей родной Москве от воспаления мозга. Филантроп, через руки которого прошли сотни тысяч рублей, не оставил после себя никакого состояния. Его литературное наследство было почти забыто. Сегодня только «Городок в табакерке» напоминает нашим детям об этом замечательном деятеле и оригинальном мыслителе.
