В 2013 году исполняется 120 лет со дня рождения самобытного русского писателя Бориса Шергина. Современному читателю это имя знакомо, в основном, по мультипликационным фильмам, снятым по его рассказам и сказкам: «Волшебное кольцо», «Мартынко» и др.
Сочный язык героев Шергина сразу же врезается в память. Сперва кажется, что это какая‑то забавная стилизация под фольклор. На самом же деле все творчество Шергина пронизано глубоким знанием и любовью к культуре народов Русского Севера; народный язык разных эпох — от Древней Руси до современности — основа поэтики автора. Многие песни, былины, старины он знал наизусть с детства и умел исполнять их, так же как впоследствии стал исполнять, «укатывать» и свои рассказы.
Как жемчуг слово катилося
Борис Викторович Шергин родился на излете ХIХ века, в 1893 году, в Архангельске, колыбели русского мореплавания и кораблестроения. Здесь же прошли детство и юность, напитавшие его любовью к скудной северной природе, знанием суровой жизни корабелов. Отец был главным механиком Мурманского пароходства, корабельным мастером первой статьи. Подолгу бывал он в плавании и, возвращаясь, рассказывал Борису и его сестрам удивительные истории об охотничьих промыслах, отважных лоцманах и зверобоях, опасностях, которые таят в себе путешествия по северным широтам. Именно эти истории, услышанные от отца, и легли в основу первых собственных рассказов Бориса.
Его матери вместе с детьми приходилось подолгу ждать мужа, с которым не было никакой связи, кроме молитвы. Может быть, поэтому так крепка была ее вера, которую она старалась передать своим детям. У матери в роду были старообрядцы, что в этих краях было не редкостью. От нее же Борис воспринял любовь к старообрядческому знаменному распеву, к темным и строгим ликам на иконах. Но старообрядчество было лишь эстетическим увлечением, писатель никогда не противопоставлял его жизни в Церкви. Традиционными в детстве для Шергина были поездки с родителями на богомолье на Соловки, святочные посиделки с пением былин. Любовь к своей семье, своему роду, родителям будущий писатель пронесет через всю жизнь. Как драгоценную реликвию он до самой своей смерти хранил материнский туесок для морошки, а главным украшением его квартиры была модель парусника, выполненная руками отца. «Наследством, по родителех, не судил Бог владеть, — писал Шергин в своем дневнике. — Но воспоминания детства для меня богатое наследство! Неиждиваемое, неотымаемое, непохитимое, неистощимое… В труде весь свой век и весьма небогато жили мои родители. Но жили доброчестно. И тихое сияние этой благостной доброчестности чудным образом светит и мне. Светит и посейчас. В этом какой‑то великий и благостный закон. О, как это должны знать теперешние молодые родители, имеющие детей!»
Так получилось, что Шергин, еще будучи студентом гимназии, начал записывать окружавший его в семье уникальный фольклорный материал: «Маменька мастерица была сказывать… как жемчуг у нее слово катилося из уст». Но наряду с интересом к слову у него пробуждается интерес и к живописи. Глядя на старинные рисунки кораблей, украшающие отчий дом, на древние книги, Борис начинает срисовывать традиционные поморские орнаменты, пробует писать и иконы. В результате в 1913 году после окончания гимназии он едет в Москву и поступает в Строгановское художественно-промышленное училище. Так река его творчества разделилась на два рукава: живопись и литературу. Свои первые книги Шергин оформит собственными иллюстрациями.
Во время учебы в Москве у него происходит важная встреча с пинежской сказительницей Марьей Дмитриевной Кривополеновой, 70‑летней крестьянкой, которую привезли в столицу филологи-фольклористы. Щупленькая пожилая женщина поднялась на сцену перед полным залом Политехнического музея, поклонилась по‑русски на три стороны. «И зазвучала странная, непривычная мелодия, несхожая с русской песней. Это был голос древней былины, и слушатели восприняли его сначала как некий аккомпанемент. Но тут же сразу вникли в слова, прониклись содержанием. Ведь былина из Киева, Новгорода, Москвы, давным-давно переселившаяся на Север, нерушимо сохраняла общерусскую родную речь. Кривополенова, блестящая исполнительница былин, и сама по себе была каким‑то чудом и счастьем для всех, кто видел и слышал ее», — так описывал это выступление Шергин. Но главное, что он понял на этом вечере, — народное слово, рассказы о старине востребованы: точно к роднику приникают люди к родным напевам. Вдохновленный успехом Кривополеновой, Шергин решает также попробовать себя в этом жанре. И ему это удается: он начинает выступать в качестве исполнителя старинных поморских былин, иногда даже иллюстрирует своим пением лекции по народной поэзии в Московском университете или рассказывает живым народным языком истории, услышанные в детстве от отца и его друзей-мореплавателей. Большинство своих рассказов Шергин заучивал наизусть и только потом записывал и публиковал, при этом возникла серьезная проблема передачи фонетического своеобразия языка Шергина на письме.
В 1917 году, по окончании Строгановки, Шергин возвращается в Архангельск и работает в местном Обществе изучения Русского Севера, а затем — в кустарно-художественных мастерских: «Сколь ни заманчива художественная Москва, но жизнь моя и дыхание принадлежат Северу». И все же вышло так, как и предсказывала ему мать: «Нет, голубеюшко, ни ты, ни сестры твои, вы не будете свой век здесь, на родине, доживать…»
Во время интервенции, когда Архангельск был оккупирован американцами, с Шергиным произошел несчастный случай: он попал под вагонетку на принудительных работах и потерял одну ногу полностью и пальцы на второй. Попав на больничную койку, он принимает важное для себя решение: отказаться от личной жизни и целиком посвятить себя творчеству. В начале 20‑х годов Шергин навсегда покидает Север и переезжает в Москву, где начинается его писательская жизнь.
Златая цепь
В советские времена большинство писателей относились к числу либо гонимых, либо привилегированных. Некоторые за свою жизнь успевали даже по нескольку раз перейти из одной категории в другую, столь быстро власть готова была сменить гнев на милость и наоборот. К творчеству же Шергина советское руководство до поры до времени не проявляло никакого интереса. Многие годы Шергин жил в Москве более чем скромно, в полуподвальной комнате в Сверчковом переулке. Пока позволяло здоровье, он выступал со своими произведениями, в том числе сохранились записи его выступлений по радио. Его книжки и публикации в журналах выходили очень редко. Наибольшую популярность получил Шергин после выхода его сказов о «Шише Московском» в 1930 году, написанных в духе народной смеховой культуры.
Шергинский Шиш — изначально фольклорный персонаж, сродни Ивану-дураку или пушкинскому Балде. Истории о нем писатель собирал в поездках по родному Поморью: то простак Шиш жадного купца обведет вокруг пальца, то чуть царя на весь свет не осрамит. После «Шиша» Шергина приняли в Союз писателей и даже сделали делегатом Первого Всесоюзного писательского съезда. Но грянула война, и «новое время» потребовало «новых песен». Шергин снова отходит от полюбившейся читателям озорной социально-бытовой тематики и возвращается к героическому эпосу: он создает цикл «Поморщина-корабельщина». С рассказами из этого цикла о славных защитниках своего народа он выступал перед солдатами на фронте, стараясь напоминанием о героическом прошлом страны поднять боевой дух воинов.
Когда же в 1947 году «Поморщина-корабельщина» вышла отдельной книгой, то на волне разгрома творчества Ахматовой и Зощенко, партийных постановлений о журналах «Звезда» и «Ленинград» она неожиданно вызвала резкую реакцию критиков. О книге Шергина написали, что она «простонародна», что от нее «пахнет ладаном и елеем и веет старообрядческой сектантской философией». После таких отзывов Шергина, и без того не избалованного публикациями, не печатали десять лет. Доведенный до крайности, он пишет письмо А. Фадееву, бывшему в то время секретарем Союза писателей: «Обстановка, в которой я пишу свои книги, самая отчаянная. Двадцать лет я живу и работаю в темном и гнилом подвале. Я утратил 90 % зрения… У меня нет сил продолжать свою работу». И этот крик о помощи был услышан: в 1955 году, впервые за много лет, в Доме творчества писателей состоялся авторский вечер Бориса Шергина, вызвавший немало восторженных откликов. А вскоре Шергин из подвала переехал в коммунальную квартиру в Рождественском переулке, где прожил до самой смерти.
Почести высшего звания
Дневники писателя, которые Шергин вел на протяжении всей своей творческой жизни, куда записывал самые разные свои мысли и наблюдения, некоторые исследователи называют «Покаянным каноном Бориса Шергина».
Действительно, Шергин, несмотря на безбожное время, всю свою жизнь открыто исповедовал Христа: всегда в его доме висели иконы, было Евангелие, цитатами и образами из которого пересыпаны страницы дневниковых записей, отдельные из них и впрямь звучат как покаянные молитвы: «Но как часто с человеком бывает такая беда: "страстныя мечты" засядут в мозгу, и полюбит человек ими услаждаться. Страстной-ет хмель должен налететь да вылететь, налетать да вылетать. И чем старше становится человек, тем реже и реже чад‑то этот туманит воображенье. А бывает, страстные‑то помыслы прочное гнездо совьют себе в нашем сознанье. Полынным медом обволокут, залепят наше сердце и ум. Здесь уже не молодая кровь и плоть будет смущать ум и воображенье, а воображенье, ставшее распутным, и ум, сделавший себя развратным, начнут впрягать наш телесный состав в несвойственную, ненужную работу. Человеку‑то по годам пора хвалиться и радоваться о "почестях высшего звания", человеку‑то в разуме чистом, омытом, светлом пора богатеть и строиться, а человек-от в низинах похоти, как свинья в грязи, роется. По себе скажу: сколько тут моей беды, столько и моей вины».
И в то же время многим кажется странным, что, например, в дневниковых записях военных лет у Шергина практически нет ни описаний ужасов войны, ни героического пафоса, столь типичных для того времени. Напротив, в дневнике много наблюдений за природой, а также за жизнью Церкви, которая была для Шергина такой же неотъемлемой частью мира, как и природа. «Завтра память преподобного Савватия… Преподобные отцы Сергий, Кирилл, Савватий и Зосима жили в XIV и XV веках. Мы живем в иные времена. Но это не значит, что иное время — "иные песни". Нет! Правда, святость, красота — вечны, неизменны. Мы проходим, а великие носители святости и красоты живы, как живы звезды. Вот это созвездие видишь ты, видели и твои праотцы, будут видеть, если продлит Бог век мира сего, и правнуки твои… Благословенна эпоха, благословенны времена, в которые жили чудотворцы Сергий, Кирилл, Савватий, Зосима… Они наша слава, они наша гордость, упование и утверждение. Я‑то маленький, ничтожный, жалкий последыш против тех святых времен. Но я наследник оных благодатных эпох. Я хоть сзади, да в том же стаде… Я в церкви Христовой, и она во мне. А этим сокровищем обладание ни с каким богатством земным не сравнишь…»
Особую любовь питал Шергин к Сергию Радонежскому, он часто и подолгу жил в Хотькове, в доме одной из своих сестер, много раз бывал в Лавре, знал чуть ли не на ощупь все ее храмы, все иконы. Сподобил его Господь и присутствовать при возвращении мощей игумена всея Руси в Лавру и открытии монастыря после войны. «Сергий Радонежский… Что благоуханнее, что светлее, что краше?! Сергий Радонежский — наша весна, вечно юнеющая, благодатное утро Руси Святой, наше возрождение, наша радость неотымаемая!.. Радуйся, Сергие, сияние русское, радуйся обрадованный!» — слагает чуть ли не акафисты в своем дневнике Шергин. Писатель Юрий Коваль, много лет друживший с Шергиным и оставивший о нем замечательные воспоминания, утверждал, что в конце жизни у Шергина даже наметилось какое‑то внешнее сходство с преподобным.
До последних своих дней (а дожил Шергин до 80 лет) писатель жил очень скромно: «…Годами забрался, летами зажился. Имени доброго не нажил, дак хотя бы "положения в свете" или запасу про черный день… Ничего нет. Ни постлать, ни окутаться, и в рот положить нечего. Нет знакомого человека, у которого не взял бы в долг, и, по‑видимому, без отдачи… Иной раз встречу заимодавцев своих. Что же… Без стыда рожу не износишь…» В конце жизни он совсем ослеп и свои записи диктовал сестре. В квартире ухаживал за ним в основном его племянник-музыкант, к которому он относился как к сыну. А когда никого не было рядом, Шергин осторожно выбирался из подъезда на улицу и подолгу мог сидеть на бульваре у дома, погруженный в свои раздумья.
На отпевании Бориса Викторовича в храме на Чистых прудах, в Меньшиковой башне, были только родные и близкие друзья. Ушел из жизни большой писатель, мастер слова, но коллегам по перу не было до этого дела.
Однако настоящая писательская известность все же пришла к Борису Шергину. Случилось это, правда, уже после его смерти, когда в 80‑х годах стали по его сказам и сказкам снимать мультфильмы, которые с удовольствием смотрели и дети, и взрослые. Слушая удивительный язык шергинских сказок, невозможно было понять, в какое время жил писатель, его персонажи казались и современными, и в то же время от них веяло былинностью, славной стариной — и это придавало произведениям неповторимое очарование. «То, что было "единым на потребу" для "святой Руси", есть и нам "едино на потребу"… Физическому зрению все примелькалось, а душевные очи видят светлость Руси. И уж нет для меня прошлого и настоящего». Листая дневники писателя, лишний раз убеждаешься в его правоте: мы еще только дорастали до него, а он уже писал для нас сегодняшних, когда сидел в одиночестве на Рождественском бульваре и улыбался незримому миру светлой улыбкой.
