Элинор Портер
Достопочтимый Питер Уэнтуорт не был богомольным человеком, и его появление на молитвенном собрании в ту памятную пятницу вызвало вполне мирской интерес у всех присутствующих, включая невысокого усталого пастора. Объект всеобщего изумленного внимания, по счастью, не стал томить ожиданием добрых людей. После произнесенной женой пастора робкой молитвы — слегка бессвязной, наполненной призывами помолиться «единым сердцем» — достопочтимый Питер Уэнтуорт встал и громко прочистил горло:
«Кхм! Дамы и господа… э-э… а! братья», — поправился он, торопливо воскрешая в своей памяти лексикон благочестивой юности, от которого уста его давно отвыкли. «Я… э… я понимаю, что вы хотели бы построить новую церковь. Весьма, весьма похвальное желание, — заключил он, исследуя взглядом трещину, которая зигзагом пересекала комнату. — И я понимаю, что ваши средства… э-э… недостаточны. Мне сообщили, что вам необходимы две тысячи долларов. Кхм! Дамы… э-э… братья! Я заявляю, что первого января я передам лично в руки вашему пастору одну тысячу долларов, при условии, — тут он сделал выразительную паузу, для наглядности крепко соединив кончики указательных пальцев. — При условии, что оставшуюся часть суммы вы соберете сами. Итак, первого января следующего года! Заметьте, у вас есть почти год, чтобы найти деньги. Я… э-э… я надеюсь, что вы справитесь».— И он значительно опустился на скамью.
Нельзя сказать, что остаток вечера прошел в сосредоточенной молитве, и после благословения достопочтимый Питер Уэнтуорт оказался в центре возбужденной толпы благодарных прихожан. Почтенный сэр был явно тронут. Он давно никому ничего не дарил, и ощущение комка в горле было даже приятным— похожее чувство он испытал, когда поделился своим обедом с мальчиком, сидевшим недалеко от него в старой школе из красного кирпича. В конце концов, это было довольно приятное ощущение, и он почти желал испытывать его почаще.
Только ночная тишина позволила преподобному Джону Грею прислушаться к недобрым предчувствиям. Маленький пастор начал осознавать, какую ношу взвалила на себя его церковь. Одна Целая тысяча долларов! Городишко был небольшим, церковный приход — и того меньше. Достопочтимый Питер Уэнтуорт — единственный из горожан, кого можно назвать богатым, да и то с натяжкой. Где, в самом деле, найти эту тысячу?
Когда наступило утро, в добрых голубых глазах преподобного Джона Грея стояла тревога, лоб непривычно исказили морщинами тягостные мысли. Но его предки сражались с королем Георгом и с самим дьяволом, а он был достойным потомком благородных рыцарей и не собирался так легко сдаваться — хотя король Георг и дьявол на сей раз приняли обличье долга в две тысячи долларов.
К концу недели отчаянный призыв о помощи стучал в каждую дверь в Фейервиле. Пастор провел несколько утомительных дней и бессонных ночей, составляя красноречивое письмо. Его верная трафаретная машина позволила сэкономить на типографии, а быстрые ноги младшего сына — на почтовых марках. Первая Церковь Конгрегации была единственной религиозной организацией в городе, и Джон Грей без колебаний просил о помощи всех и каждого.
И хотя это было еще в феврале, к концу мая в церковной казне скопилось всего лишь четыреста долларов. Пастор отправил второе воззвание, а затем сам последовал за ним, лично посещая каждый дом в городе. Сумма выросла до шестисот долларов.
Затем дамы провели собрание в ризнице, пахнущей сыростью и бедностью. Результатом стала череда разнообразных развлечений — от клубничного фестиваля до «живых картин». Устроители праздников были неутомимы. Они кормили гостей печеными бобами и свекольником, представляли шарады на библейские сюжеты. Они проводили бесчисленные викторины, где предлагали определить характер личности по детской фотографии или выдвинуть гипотезу, кто приготовил мясной пирог. Эти героические усилия дотянули общую сумму до восьмисот долларов. Предстояло найти еще двести — а ведь уже был ноябрь!
Сдвинув брови на обеспокоенных лицах, дамы провели в затхлой ризнице еще одно собрание, а затем поспешили домой, воодушевленные и с новыми планами.
Как по волшебству, в каждом доме появились обрезки шелка и папиросной бумаги, разноцветные лоскутки и ленты. Усталые пальцы мастерили невероятные и абсолютно бесполезные безделушки; утомленные домохозяйки до глубокой ночи шили воздушные платьица для кукол. Церковь собиралась провести ярмарку! Охотно или вынужденно, но все покорились неизбежному. Молитвенные встречи были заброшены, миссионерские заседания отложены, дети ходили в школу кое-как, а мужчины сами себе пришивали пуговицы. Со временем, однако, им пришлось отказаться от такой роскоши, как пуговицы, поскольку и мужчин втянули в круговерть событий — им поручили подготовить квадраты для лоскутного одеяла.
Фантастическое шелковое одеяло должно было стать кульминацией ярмарки, и в недобрый час мисс Уиггинс, дева неопределенных лет, предположила, что будет «чрезвычайно мило», если каждый джентльмен поучаствует в общем деле личным квадратом. При взгляде на это одеяло самый безумный обитатель сумасшедшего дома мог бы позеленеть от зависти. Квадрат дьякона Уайта состоял из лоскутов синего, зеленого, алого и фиолетового шелка, сшитых между собой так, как обычно сшивают кожаные мячи; с ним соседствовал изящный квадрат городской модистки, украшенный вышитыми бабочками и выразительными купидонами. В отсутствии фантазии обвинить было некого. Воистину, дивное получилось одеяло.
В первый день декабря ярмарка и снежная буря стартовали одновременно. Первая длилась неделю, вторая — три дня. Жители добросовестно преодолевали сугробы, чтобы поучаствовать в ярмарке, и покупали все без разбора. Дети до тошноты объедались сладостями, а дьякон Уайт вышел из себя, увидев оловянную дудочку, которую он вытащил из мешка с призами. Конец недели принес три нервных расстройства, одно воспаление легких, два гриппа — и сто долларов и пять центов в денежном исчислении.
Дамы вздохнули с облегчением, но затем их довольные лица неожиданно побледнели. Откуда возьмутся еще девяносто девять долларов и девяносто пять центов за оставшиеся несколько дней? В унылом молчании они побрели домой.
Но и тогда преподобный Джон Грей оказался на высоте: он заперся в кабинете и всю ночь тиражировал на верной трафаретной машинке свое последнее воззвание, а терпеливый младший сын уже был готов доставить его адресатам. Это был сердечный вопль человека, который находился на грани отчаяния. Неужели две тысячи долларов будут потеряны — из-за жалких девяноста девяти долларов и девяноста пяти центов?
Казалось, за эти двенадцать месяцев он постарел на двенадцать лет. На висках проступила седина, щеки удручающе ввалились. Его семья ела мясо лишь дважды в неделю. Деньги, которые можно было бы потратить на мясо в оставшиеся пять дней, становились крошечным вкладом в общий фонд на постройку церкви.
Растущее напряжение стало невыносимым, когда приблизились праздники. О рождественской елке для воскресной школы никто и не вспомнил. В Сочельник заброшенные дети с несчастными глазами собрались в церкви — они прочитали стихи, пропели колядки, с тоской глядя на пустой угол, где обычно стояла сияющая елка.
В Рождество вдова Блейк вела отчаянную внутреннюю борьбу в своей маленькой комнате — шесть на девять метров. На кровать было брошено черное кашемировое платье, старомодное, выцветшее и тщательно заштопанное; на столе лежала небольшая стопка бумажных денег и мелочь. Женщина сгребла деньги со стола и высыпала их на колени; она аккуратно разглаживала банкноты и складывала пирамидки из монет. Пятнадцать долларов! Она копила их пять лет, чтобы купить новое платье, — ведь она в нем так нуждалась! Нуждалась хотя бы потому, что даме необходимо выглядеть прилично, — и вдова Блейк мрачно рассматривала вытертые сгибы старого платья.
В этот же день, в Рождество, маленький калека, живший через мост, получил заказным письмом золотую монету в пять долларов. Глаза Дональда сияли, его худые пальцы крепко сжимали кружочек желтого металла. Теперь он сможет купить эти желанные книги! Но тут его взгляд упал на письмо, лежавшее на полу рядом с креслом; это был трафаретный оттиск с подписью «Джон У. Грей». Его пальцы ослабели, и монета, освобожденная из тисков, упала на пол и покатилась, описывая мерцающие дуги вокруг письма, и, наконец, замерла на нем сверкающим диском — как печать, слева от подписи. Юноша смотрел на кружившийся золотой испуганными глазами, потом закрыл лицо руками и разрыдался.
26 декабря преподобный Джон Грей сделал запись: «Миссис Блейк — 15 долларов, Дональд Марш — 5 долларов».
Лицо тщедушного пастора стало совсем худым и бледным. Деньги поступали мало-помалу, но до тысячи все еще не хватало двадцати долларов и девяноста пяти центов. 27-го учительница младших классов принесла доллар — это был подарок ее маленьких воспитанников. 28-го — ничего; 29-го — пять центов от малыша, который так настойчиво звонил в дверь, что в глазах преподобного Джона Грея, поспешившего открыть, на мгновенье вспыхнула надежда. Он принял пять центов из маленьких грязных пальцев и открыл, было, рот, чтобы поблагодарить, но его пересохшие губы не смогли произнести ни звука.
Утро 30 декабря было сырым и пасмурным. Маленький пастор не мог ни есть, ни спать. В течение дня изредка звонил дверной колокольчик, и одинокие монетки по пять, десять, двадцать пять центов, а иногда и целый доллар пополняли драгоценный запас, пока он не составил девятьсот восемьдесят девять долларов и восемьдесят пять центов.
Когда преподобный Джон Грей выглянул из окна своей спальни в последний день этого утомительного года, он обнаружил белоснежный мир, в котором кружились пушистые снежинки. Пять раз в этот день он расчищал ступеньки крыльца и разгребал дорожку — как будто приглашая добровольных дарителей, но белая дорожка оставалась нетронутой и гладкой, а дверной колокольчик хранил зловещее молчание.
Он пытался читать, писать, молиться, но постоянно выглядывал в окно, как девушка в ожидании возлюбленного; он открывал дверь и смотрел влево и вправо каждые пятнадцать минут. Бедняга исчерпал уже все возможности. Сам он дал гораздо больше, чем мог себе позволить, и не было в городе мужчины, женщины или ребенка, к которым он бы не обращался. Ну неужели две тысячи будут потеряны из-за каких-то десяти долларов и пятнадцати центов? Он машинально сунул руки в карманы и нащупал несколько мелких монет.
Было около полуночи, когда в дверь кабинета тихо постучали. Не дожидаясь ответа, жена пастора повернула ручку и вошла в комнату. Ее муж сидел за столом, опустив голову на вытянутые руки, и она не смогла сдержать слез при виде этого безмолвного отчаяния.
«Джон, я полагаю, мы можем это взять, — тихо сказала она, неохотно положив на стол горстку серебряных монет. — Здесь как раз десять долларов». И отпрянула в испуге, так дико ее муж вцепился в деньги.
«Где ты это взяла?» — выдохнул он.
«Я… я откладывала понемногу из денег на хозяйство. Я думала, ты возьмешь их и поедешь отдохнуть к кузену Фрэнку, когда все это закончится. Тебе нужен отпуск», — закончила она упрямо.
«Отпуск! Мэри, какой отпуск!» — воскликнул он с непередаваемым презрением. Он порылся в кармане и вытащил оттуда скудную мелочь. Дрожащими пальцами отложил десять и пять центов, а четвертак вернул в пустой карман.
«Слава Богу, Мэри, мы справились!» — его голос прервался. Большая слеза скатилась по щеке и плюхнулась на грязный пятицентовик.
В новогоднюю ночь должно было пройти юбилейное заседание в ратуше. Волнуясь, преподобный Джон Грей торопливо поужинал молоком и хлебом. Он назначен председателем, и ему никак нельзя опаздывать.
В зале яблоку негде было упасть. На возвышении сидели пастор и дьяконы Первой Церкви Конгрегации — а с ними и достопочтимый Питер Уэнтуорт собственной персоной. Сытый, ухоженный, почтенный джентльмен поглядывал по сторонам с самодовольной улыбкой — действительно, событие было исключительное.
Красноречие преподобного Джона Грея в полной мере воздавало должное необычайной щедрости их выдающегося земляка. Голос священника растроганно дрожал, впалые щеки порозовели от волнения. Первая Церковь Конгрегации премного обязана достопочтимому Питеру Уэнтуорту и выражает глубочайшую признательность.
Жена пастора слушала с отсутствующим видом, маленький Дональд Марш благоговейно смотрел на великого человека, проявившего столь неслыханную щедрость; а в самом незаметном уголке зала невысокая бледная женщина украдкой поправляла складки своего платья, чтобы скрыть от любопытных глаз большую заплату на стареньком кашемире.
Перевод Михаила Варламова
