От автора: Булат Окуджава свою фамилию не склонял. Его близкие родственники, носители этой фамилии, также просили не делать этого. Поэтому в этой статье фамилия Окуджава только в одном падеже — в именительном.
Недавно ушедший от нас поэт Андрей Вознесенский когда-то написал на смерть своего друга и коллеги такие строки:
Он жил, как жить должны артисты.
По-христиански опочил.
Стихами, в бытность атеистом,
Те6е он, Господи, служил.
Булат Окуджава… Это имя стало одним из символов целой эпохи. Его судьба — одновременно и уникальная, и типичная — оказалась её зеркалом.
9 мая 1924 года в Москве, в родильном доме имени Грауэрмана, что на Большой Молчановке, родился мальчик. Его папа и мама, молодые коммунисты Шалва Окуджава и Ашхен Налбандян, приехали в Москву из Грузии учиться всего двумя годами раньше. Ей тогда было девятнадцать лет, ему – двадцать один. Несмотря на столь юный возраст, оба уже имели большой опыт партийной работы. Они были настоящими коммунистами-романтиками, честными и убежденными, наивными и несгибаемыми.
В новой жизни не было места ничему старому, даже имена должны были стать новыми. И начитавшиеся классической литературы счастливые родители не придумали ничего лучшего, как назвать своего первенца Дорианом. Но уж таким необычным было это имя, что через несколько месяцев родители, так и не привыкнув, решили сына переименовать. Новое имя, правда, тоже оказалось не совсем обычным, во всяком случае для армян или грузин. Но у народов тюркской языковой группы оно довольно распространено. У казахов оно звучит как Болот, у узбеков — Пулат, у татар — Булат. И выбор этот, видимо, был не случаен — думается, это в честь своего любимого вождя постарались Ашхен с Шалвой, ведь Булат — это сталь.
С раннего детства Булат много «путешествовал» — то Москва, то Тбилиси, тогда еще Тифлис. Родителей своих, занятых устройством новой жизни, он видел, правда, нечасто, но в Москве этот недостаток с лихвой искупался постоянным присутствием любимой бабушки. А в Тифлисе его всегда с нетерпением ждали многочисленные тети и дяди, двоюродные сестры и братья.
Счастливое детство Булата закончилось рано, в двенадцать лет.
Жили они тогда в Нижнем Тагиле, Шалва Окуджава был первым секретарем Тагильского горкома партии. Однажды, в самом начале февраля 1937 года, его отца, Шалву Степановича, неожиданно вызвал в Свердловск первый секретарь обкома партии И.Д. Кабаков. Мама Булата так вспоминала об этом: «Свердловский обком партии вызвал Шалву, потребовав срочно приехать. Интуитивно мы почувствовали что-то нехорошее. Решили ехать вместе. С детьми осталась моя мать. Всю дорогу он молчал». Домой мама вернулась одна.
Уже на следующее утро газеты сообщали о новом разоблаченном враге. Но Булат газет не читал, он, как обычно, пошел в школу. Только там он узнал, что отец его, оказывается, не видный коммунист, а враг народа. Одноклассники его встретили криками «троцкист», он в слезах прибежал домой и заявил матери, что в школу больше не пойдет. И действительно, в школу Булат ходить перестал, и на этом учебный год для него закончился.
Из Тагила уезжали спешно. Их никто не провожал. Им никто не сказал доброго прощального слова. А ведь совсем недавно рабочие так обожали своего партийного руководителя, что поговаривали о том, чтобы поставить ему памятник в Тагиле прямо при жизни!
Ни в Москве, ни в Тбилиси их не ждали. Пятерых братьев и сестру Шалвы тоже уже репрессировали. Ашхен исключили из партии как жену врага народа, на работу никуда не брали. Друзья отворачивались, делали вид, что незнакомы. Ашхен с детьми металась между двумя городами, нигде не находя приюта. Только через год она сумела устроиться в швейную артель в Москве.
Как-то ночью в дверь постучали. Она давно ждала этого стука.
«Был февраль 1939 года. В том году была холодная зима. Ворвались в 2 часа ночи. Булат сразу же проснулся. Он себя считал большим мальчиком. Пугали нас, не били, но сказали стоять не двигаясь. Это было одной из форм мучения».
Булат очень тяжело переживал арест родителей.
Когда арестовали отца, все родные объясняли ему, что это ошибка, что скоро все выяснится и отец вернется. И вот теперь мама… Он не мог понять, как получилось, что его родители, такие преданные революции, такие честные, вдруг оказались подлыми предателями. Оба! Нет, это не может быть ошибкой — наши чекисты не могут так чудовищно ошибаться. По всему выходило, что его мама и папа действительно «враги народа»...
На вопрос, ощущал ли он себя сыном врагов народа, Окуджава сказал как-то в интервью: «Я испытывал это на себе ежечасно, во всех смыслах.
Жили мы впроголодь. Страшно совершенно. Учился я плохо. Курить начал, пить, девки появились. Московский двор, матери нет, одна бабушка в отчаянии. Я стал дома деньги поворовывать на папиросы. Связался с темными ребятами. Как я помню, у меня образцом молодого человека был московско-арбатский жулик, блатной. Сапоги в гармошку, тельняшка, пиджачок, фуражечка, челочка и фикса золотая». (Из беседы с Юрием Ростом. «Общая газета» № 17 (299) 24.04-12.05.1999.)
Неизвестно, чем бы все закончилось — бабушка была уже совершенно не в силах справляться со старшим внуком. Была еще надежда определить его в какое-то военное училище. После окончания семилетки в 1940 году половина мальчишек из его класса решили поступать в Первую московскую специальную артиллерийскую школу. И Булат тоже собрался. Но комиссия его не пропустила. Прямо не сказали, что из-за отца, придрались — зрение, мол, недостаточно хорошее или еще что-то.
Так что решено было отправить Булата в Тбилиси, к тете Сильвии. Пусть там доучивается. Хотя бы от дурной компании его надо было оторвать. И тетя Сильвия спасла его, внесла покой в его рассудок и душу. Она рассказала племяннику «по секрету», что его родители вовсе не арестованы, а посланы за границу с особым заданием, и для конспирации пришлось объявить их врагами народа.
И Булат успокоился.
Но рана, глубокая, незаживающая рана осталась на всю жизнь. Из этой раны произрастают все его стихи.
Осенний холодок. Пирог с грибами.
Калитки шорох и простывший чай.
И снова неподвижными губами
короткое, как вздох: «Прощай, прощай...»
«Прощай, прощай...»
Да я и так прощаю
все, что простить возможно, обещаю
и то простить, чего нельзя простить.
Великодушным мне нельзя не быть.
Эта рана, полученная им в детстве, была самой сильной, но не единственной. Совсем скоро ему доведется пережить нечто такое, что навсегда наложит отпечаток не только на его последующее творчество, но и на всю жизнь. Это война, на которую он совсем мальчишкой уйдет добровольцем.
Он увидел смерть. Собственными глазами. До этого он только слышал о ней, и то редко. Ведь он не знал, что его любимые отец, дядья, тетя Оля давно уже встретили свою смерть. И даже не на поле брани, а еще страшнее — от руки палача.
Стих на сопках Магадана,
лай сторожевых собак,
но твоя большая рана
не рубцуется никак.
Увиденное на фронте было так противоестественно, что Булат на всю жизнь возненавидел войну. Он и сам был ранен. На этом война для него закончилась.
Судьба ли меня защитила, собою укрыв от огня?
Какая-то тайная сила всю жизнь охраняла меня.
И так все сошлось, дорогая: наверно, я там не сгорел,
чтоб выкрикнуть здесь, догорая, про то, что другой не успел.
И эти стихи, которые он выкрикнул за тех, кому не довелось вернуться с войны, навсегда войдут в золотой фонд нашей литературы.
В 1945 году Булат поступает в Тбилисский университет на факультет филологии. А через полтора года он женился на своей однокурснице, дочери кадрового военного Галине Смольяниновой. Тесть, серьезный человек, полковник, к поэтическим опытам Булата относился скептически. Вернее, не к самим опытам, а к тому, насколько серьезно зять ими увлечен. Булат не скрывал, что хотел бы это увлечение сделать профессией, а этого, конечно, Василий Харитонович одобрить не мог. Он считал, что не подобает мужчине выбирать поэзию основным занятием: стихами семью не прокормишь.
Но одна песня тестю так понравилась, что, как вспоминает другая его дочь, Ирина, он изменил свое отношение к творчеству зятя. Речь идет о песне «Эта женщина! Увижу и немею...». Ирина Васильевна помнит, что отец хвалил эту песню: «Видимо, содержание затронуло что-то личное, в ней было что-то достоверное и реальное для него... а хорошую мелодию он всегда чувствовал и ценил».
В 1950-м учеба в университете подошла к концу.
«Пришло в университет требование на определенное количество преподавателей в российские школы. А я сам просил распределить меня в Россию, потому что родился в Москве, родной язык — русский, оставаться в Грузии мне не хотелось, а хотелось быть поближе к Москве, которой я был лишен...» (Из интервью Б. Окуджава И. Ришиной: «Куда поступал Онегин» / «Первое сентября» 1992. 17 окт. С. 3.».)
Летом 1950 года Булат с женой приехали в Москву. В Министерстве просвещения на Чистопрудном бульваре, куда Окуджава явился за назначением, ему предложили на выбор несколько областей России. Он выбрал Владимирскую — поближе к Москве.
Во Владимир для начала он поехал один. Пока добрался, все учреждения уже были закрыты. Булат сел в привокзальном ресторане, разговорился с пьяненькими мужчиной и женщиной. Рассказ мужчины показался ему любопытным, из профессионального интереса Окуджава вынул блокнот и начал записывать. Через несколько минут его арестовали, а в дежурном отделении милиционер отрапортовал начальству: «Вот, товарищ капитан, этот гражданин у пьяных что-то выспрашивал и записывал». Булата посадили в кутузку.
Ночь он провел кошмарную. Стоило уезжать из Тбилиси, чтобы сразу влипнуть в такую неприятную историю! Утром начнут разбираться, пошлют запрос в Грузию, узнают, что он сын «врагов народа», да и в университете дружил с такими же...
Да и сам он, положа руку на сердце, хорош был! Уж больно подозрительный пижонский вид: чубчик кучерявый, усики, шикарный светлый пиджак (он его получил в Тбилиси в военкомате из американских подарков как участник войны). И ликер же еще пил при этом — нет чтобы как все нормальные люди водку пить! Ну, хотелось ему соответствовать такому образу. И если всмотреться в его юношеские фотографии, можно увидеть, какое большое значение он придавал тогда своей внешности.
...В шесть утра его вызвал из камеры новый, сменившийся милиционер и, вернув документы, отпустил на все четыре стороны. Но Булат таких страхов натерпелся за ночь в камере, что и думать забыл, зачем приехал. Тут же купил билет на ближайший поезд до Москвы, дождался его, не выходя из вокзала, и был таков. А в Москве снова пошел в министерство и попросил сменить ему Владимирскую область на какую-нибудь другую.
Так он и попал в Калужскую область. Здесь ему придется прожить долгие шесть лет. Здесь они с женой учительствовали сначала в сельских школах, потом в самой Калуге. Здесь он начал публиковать в областных газетах свои стихи, а в 1954 году распростился с нелюбимой преподавательской деятельностью и устроился работать в газету. Здесь увидела свет его первая книжка.
Вообще 1954 год, год тридцатилетия Булата Окуджава, стал, пожалуй, одним из самых знаменательных в его взрослой жизни.
Во-первых, в самом начале года, 2 января, в семье Окуджава родился сын Игорь. Радостный отец пишет Гале в роддом записку:
«Сейчас пойдем и напьемся крепко вусмерть. Мы очень были за тебя спокойны, почему, не знаю. Что тебе принести покушать, и сейчас же ответь, как ты себя чувствуешь и видела ли Пикелишу (шуточное прозвище, данное в семье ребенку еще до его рождения. — М.Г.)? И какой он, а тебе он понравился ли? А может быть, не нравится? Тогда оставим его, а?»
Во-вторых, этот год стал для Булата годом его литературного признания. Можно сказать, в этом году он превратился из любителя, чьи стихи время от времени появляются в провинциальных газетах, в профессионала, одного из первых калужских поэтов. Причем произошло это очень быстро, всего за каких-то полгода.
А в-третьих, в этом году освободилась его мама.
Мама вернулась, ее реабилитировали, извинились и дали квартиру в новом доме на Краснопресненской набережной взамен отнятой когда-то на Арбате. Все страшное осталось позади.
Не клонись-ка ты, головушка,
от невзгод и от обид.
Мама, белая голубушка,
утро новое горит.
Все оно смывает начисто,
все разглаживает вновь...
Отступает одиночество,
возвращается любовь.
Теперь и Булат может навсегда покинуть свой 101-й километр и вернуться в Москву, по которой он столько лет грезил и страдал.
В Москве он приходит в литературное объединение «Магистраль», где сразу знакомится со многими столичными собратьями по перу. А вскоре он начинает писать песни.
Принято считать, что Булат Окуджава начал писать свои песни примерно в 1956—1957 годах, то есть сразу по возвращении из Калуги в Москву. Он сам неоднократно говорил об этом в многочисленных интервью и выступлениях. При этом всегда делалась оговорка, что самую первую — «Неистов и упрям...» — он написал все-таки значительно раньше, еще в 1946-м, когда был студентом Тбилисского университета. Надо отметить, что эта песня была не только не единственной, написанной им в сороковые годы, но и далеко не первой.
Правда, это были единичные опыты, и запомнились они только его друзьям. Почему же теперь, в пятидесятые, его новые песни получили такое молниеносное распространение, что сделали легендой его имя? Ответ очень простой — появились магнитофоны.
Равнодушных к его песням практически не было. Одни влюбились в них безоговорочно, сразу и навсегда, другие активно выступали против них и против автора, многие — с ненавистью. Критиковали его музыку, его игру на гитаре, его вокал, — их «низкое качество» считалось не требующим никаких доказательств. Да кто он такой вообще?! Консерваторий не заканчивал, не корпел годами, оттачивая мастерство, а поди ж ты — с конной милицией охраняют порядок на подступах к залам, где идут его концерты!..
Его песни оказались настолько необычными, что озадачили не только слушателей, но и самого создателя. Они резко выбивались из общего настроения. В начале 60-х годов не только эпоха — люди были совсем другими: более веселыми, просто заряженными на радость. После спутника, после Гагарина, после обещанного через двадцать лет коммунизма в обществе была эйфория. «Жить стало лучше, жить стало веселей!» И песни были соответствующие, жизнерадостные, зовущие в светлую даль, утверждающие.
Мы пришли чуть свет
Друг за другом вслед,
Нам вручил путевки
Комсомольский комитет.
Едем мы, друзья,
В дальние края,
Станем новоселами
И ты, и я.
Возможно, чувствуя, что его песни резко диссонируют с общим настроением, на своих первых публичных выступлениях Окуджава пытался как-то подстроиться под слушателя — просто из опасения быть непонятым, неуслышанным. И даже пытался разбавить грустные песенки «шуточными». А разбавлять-то было нечем, ведь даже его «Песенка о веселом барабанщике» вызывает почему-то исключительно грустные ассоциации.
Вот как вспоминает его концерт писатель Леонид Жуховицкий:
«Когда выпили и смели с покрытых бумагой канцелярских столов весьма скромную закуску, на дощатый помост вынесли обшарпанный стул, и тут же буднично появился сам исполнитель. Окуджава был очень худ, почти тщедушен. Усики, курчавые волосенки, в лице ничего творческого. Гитара лишь усиливала общее ощущение незначительности и пошловатости». (Из выступления Л. Жуховицкого в Доме-музее Булата Окуджава 20 декабря 1998 года.)
А после того как Булат запел, отношение Жуховицкого к новому знакомому вдруг стало стремительно меняться:
«Где-то на третьей песне его лицо казалось уже глубоким, мудрым и печальным, как у Блока...»
Когда же Окуджава закончил петь, Жуховицкий был уже близок к обмороку. Его потрясли эти песни. Спроси его в тот момент, чем же они так хороши, может, он не нашелся бы сразу, что ответить, но:
«...Более сильного впечатления от искусства в моей жизни не было ни до, ни после, вообще никогда».
В жизни поэта была еще одна глубокая рана. Речь идет о смерти первой жены Булата Окуджава — Галина скоропостижно скончалась в возрасте 39 лет, через год после того, как муж оставил ее и женился на другой. Ее смерть стала для Булата большим потрясением. Чувство вины не покидало его до самой смерти, хотя эта тема была табуирована, и он никогда об этом не говорил. Только написал песню, пожалуй, самую пронзительную, названную «Молитва». Это стихотворение ни в одной из публикаций при жизни поэта не имело посвящений, но многие близкие ему люди, в том числе его родной брат, утверждали, что оно посвящено его первой жене Галине Смольяниновой. И даже говорили, что под словами «зеленоглазый мой» подразумевается зеленоглазая Галина.
А в посмертных изданиях у этого стихотворения появилось посвящение, но совсем другой женщине…
Вот и все, собственно. Дальше была еще долгая жизнь, стихи и песни, романы и повести, всемирная слава, но для человеческой жизни тесна журнальная статья.
Булат Шалвович Окуджава умер 12 июня 1997 года в Париже, куда он приехал выступать. За полгода до смерти поэта скончался его первенец, сын Игорь. Жена Булата Шалвовича в одном из интервью сказала, что он умер от одиночества.
Пускай моя любовь, как мир, стара, —
лишь ей одной служил и доверялся.
Я — дворянин с арбатского двора,
своим двором введенный во дворянство.
За праведность и преданность двору
пожалован я кровью голубою.
Когда его не станет, я умру,
пока он есть — я властен над судьбою.
Булат — особо прочная сталь. И Окуджава оправдал это имя. На его долю выпало много страданий, но он переплавил их в удивительные стихи, которые и сегодня помогают людям превозмогать боль и обретать душевное равновесие.
А душа, уж это точно, ежели обожжена,
справедливей, милосерднее и праведней она.
От редакции: На смертном одре Булат Окуджава был крещен своей женой с именем Иоанн. Похоронен в Москве на Ваганьковском кладбище.
МОЛИТВА
Пока Земля еще вертится,
пока еще ярок свет,
Господи, дай же Ты каждому,
чего у него нет:
мудрому дай голову,
трусливому дай коня,
дай счастливому денег...
И не забудь про меня.
Пока Земля еще вертится —
Господи, Твоя власть! —
дай рвущемуся к власти
навластвоваться всласть,
дай передышку щедрому,
хоть до исхода дня.
Каину дай раскаяние...
И не забудь про меня.
Я знаю: Ты все умеешь,
я верую в мудрость Твою,
как верит солдат убитый,
что он проживает в раю,
как верит каждое ухо
тихим речам Твоим,
как веруем и мы сами,
не ведая, что творим!
Господи мой Боже,
зеленоглазый мой!
Пока Земля еще вертится,
и это ей странно самой,
пока ей еще хватает
времени и огня,
дай же Ты всем понемногу...
И не забудь про меня.
ОЛОВЯННЫЙ СОЛДАТИК МОЕГО СЫНА
Земля гудит под соловьями,
под майским нежится дождем,
а вот солдатик оловянный
на вечный подвиг осужден.
Его, наверно, грустный мастер
пустил по свету, невзлюбя.
Спроси солдатика: «Ты счастлив?»
И он прицелится в тебя.
И в смене праздников и буден,
в нестройном шествии веков
смеются люди, плачут люди,
а он все ждет своих врагов.
Он ждет упрямо и пристрастно,
когда накинутся, трубя...
Спроси его: «Тебе не страшно?»
И он прицелится в тебя.
Живет солдатик оловянный
предвестником больших разлук
и автоматик окаянный
боится выпустить из рук.
Живет защитник мой, невольно
сигнал к сраженью торопя.
Спроси его: «Тебе не больно?»
И он прицелится в тебя.
ДО СВИДАНИЯ, МАЛЬЧИКИ
Ах, война, что ж ты сделала, подлая:
стали тихими наши дворы,
наши мальчики головы подняли –
повзрослели они до поры,
на пороге едва помаячили
и ушли, за солдатом – солдат...
До свидания, мальчики!
Мальчики,
постарайтесь вернуться назад.
Нет, не прячьтесь вы, будьте высокими,
не жалейте ни пуль, ни гранат
и себя не щадите, и все-таки
постарайтесь вернуться назад.
Ах, война, что ж ты, подлая, сделала:
вместо свадеб – разлуки и дым,
наши девочки платьица белые
раздарили сестренкам своим.
Сапоги – ну куда от них денешься?
Да зеленые крылья погон...
Вы наплюйте на сплетников, девочки.
Мы сведем с ними счеты потом.
Пусть болтают, что верить вам не во что,
что идете войной наугад...
До свидания, девочки!
Девочки,
постарайтесь вернуться назад.
***
Ф. Искандеру
Быстро молодость проходит, дни счастливые крадет.
Что назначено судьбою – обязательно случится:
то ли самое прекрасное в окошко постучится,
то ли самое напрасное в объятья упадет.
Так не делайте ж запасов из любви и доброты
и про черный день грядущий не копите милосердье:
пропадет ни за понюшку ваше горькое усердье,
лягут ранние морщины от напрасной суеты.
Жаль, что молодость мелькнула, жаль, что старость коротка.
Все теперь как на ладони: лоб в поту, душа в ушибах...
Но зато уже не будет ни загадок, ни ошибок –
только ровная дорога до последнего звонка.
