Журнал «Виноград» представляет очередную часть проекта «Неизвестная Россия». На этот раз мы отправили нашего фотокорреспондента в Певек...
История покорения Севера кажется простой и краткой. Десяток имен, несколько дат. Силу этой простоты понимаешь уже на месте, когда вокруг голые черные камни, приземистые сопки, едва прикрывающие непостижимые для материкового человека просторы. Куда бы ты ни посмотрел, перед глазами будет одна и та же пустота, где природа живет отдельной от человека жизнью. Без слов и сразу понимаешь, что попал в другой мир, на другую планету. Какое бы дело ни придумал, какую бы компанию ни выбрал, единственный собеседник, с которым ты сложишь нечто общее здесь, – это твоя душа. А душа у каждого лучше, чем он сам.
Народ ехал в северные стратосферы за мечтой. Северная утопия позволяла стать другими, люди бежали на Севера от материковской монотонности, предсказуемости, очередей и порядка. Бежали туда, где нет надзора, осуждения, где можно просто воспринимать вещи такими, как они есть. Тундровый быт изводил суету в мыслях. Работа для многих стала религией, а верили в то, что их северная версия жизни и есть единственно правильная жизнь на земле.
Впереди шли геологи, они вдохнули жизнь в советскую идею покорения природы, сделали Певек городом и своей столицей. За ними инженеры с шахтерами взламывали тундру, строили дома и дороги, но героями все равно оставались геологи. Я бы даже усмотрел в их геологическом деле особый протест, легальную альтернативу, которой они воплотили одну из версий русского коммунизма.
Оказавшись в тундре, новичок сразу улавливал особое состояние духа, когда покорители природы в суровой и бессмысленной борьбе переплавляли собственную личность, обнажали душу. Потому что только в таком оголенном состоянии и возможно здесь выжить. Спустя годы, если человек не ломался, появлялось нечто вроде афганского синдрома. На пике достигнутого дороги домой уже не существовало. Тундра становилась домом, а многие из тех, кто все-таки уезжал на Материк, спивались или умирали от болезни.
АРКТИЧЕСКИЙ КИТЕЖ
Певек вырос стремительно. К середине шестидесятых, за десять лет, он превратился в большой промышленный город. И это в Арктике, с одним только воздушным сообщением и тремя месяцами навигации! Девять месяцев почти всегда зима.
Теперь архитектурные излишества разбирают, и за 2–3 года на месте улиц и домов Певека тундра возвращает себе привычный облик. Год от года город становится меньше, а в пределе видятся те самые семь чукотских яранг, о которых восемьдесят лет назад с борта парохода «Лейтенант Шмидт» наблюдал основатель поселка Наум Пугачев. Со своей семьей он один высадился на северо-восточном изломе Чаунской губы, чтоб приобщить народ пастухов и морских охотников к общему ритму советской родины.
Тундра всех выравнивает, дает новое имя и, нередко, другую судьбу. С именем Кокач Наум поставил дом, потом еще два, потом торговая советская фактория превратилась в поселок и город с большим портом. С моря приходили геологи и политические, а обратно с окрестных рудников увозили оловянную породу, чтобы потом в Новокузнецке переплавлять ее в бесценный для воюющей страны металл. В конце пятидесятых здесь нашли золото, оно и сделало Певек городом-легендой. К тому времени урановые разработки, которыми тайно славилась окрестная тундра, перенесли в Казахстан, где ближе и дешевле, с района сняли гриф секретности, и город наконец появился на карте родины.
По меркам человеческим Певек остался молодым, каким были почти все его жители. Ярко вспыхнув на золотом закате советских времен, с 90-х он стремительно угасает. Википедия чтит его «рекордсменом» по относительному сокращению численности населения среди городов. За двадцать лет население района сократилось с шестидесяти до пяти тысяч человек.
О яркой и короткой его эпохе нынче говорят с иронией чужие люди. Старых из бывших остались единицы. Они с горечью оглядываются, пытаясь придать хоть какой-то смысл истории, которая едва ли уживается с логикой в их головах.
ПОГОДА ДУЕТ
Главной достопримечательностью города остался дикий, ураганный ветер – южак, из-за которого коренные жители никогда не селились по восточным берегам с виду удобной и ласковой Чаунской губы. У отрогов гор, обступающих бухту, скапливается теплый воздух. Достигнув критической массы, он с силой, чуть не единым хлопком устремляется в океан. По наблюдениям местных синоптиков южак любит нечет: дует день, три или неделю. Круглый год.
Последняя зима, рассказывают, была малоюжачной. Редко, но метко: очень сильные ветра. А вот южаки позапрошлой помнят до сих пор: дети месяца полтора не ходили в школу. До 45–50 метров в секунду. Много зимних смертей именно из-за южаков. Обычный случай прошлого года: женщина-учительница пошла в южак, порыв ветра ударил ее головой о столб, потеряла сознание и замерзла. Иногда трупы находят только по весне, с Севером не шутят. Но идти надо, отворачиваются люди, спиной дышат, катятся, ползут на четвереньках, лишь бы удержаться. Меж домов, бывает, образуется вихревая труба. Воронка усиливает ветер, ее труба работает направленно: идешь, вроде ноги держат, вдруг удар страшной силы – и летишь, летишь. Если ветер 30 метров, в трубе он может разогнаться до пятидесяти, автобусы переворачивает.
У ИСТОКА
Православие пришло в Певек к концу истории. У истоков прихода Успенской церкви стояли энтузиасты, которые о православии мало что знали. Увлекались эзотерикой, а первое помещение им предоставил райком партии. Многое было самодеятельным, но людям важно было общение с Богом. Те первые, кто молился и мечтал о настоящем храме, давно уехали на Материк. Иногда приезжали священники, пусть и ненадолго, но освящали квартиры, служили. Целое событие – живой священник, да еще и служит, настолько все в диковинку для Певека.
Построили Успенскую церковь в большом микрорайоне, позже дома снесли, и стоит теперь храм меж двух кварталов на большом пустыре рядом с дымящими черной копотью трубами певекской ТЭЦ. Последние десять лет здесь бессменно служит отец Евгений Пилипенок. Вырос-учился в пригороде, пожил пару лет на Материке и вернулся в Певек на Крещение в 2000 году уже священником. У него я гостил, гулял с батюшкой часами по городу, окрестным поселкам, слушая были о том, где что было да кто жил. Пили дивный китайский чай, играли с детишками.
Казалось, истории все уже произошли, о будущем на Севере, как я заметил, вообще не принято говорить. Ровная печаль, иногда казавшаяся равнодушием, странным образом вынимала из слов отца Евгения меру времени.
– Батюшка, непросто было вернуться домой другим?
– Сложно служить там, где прошла большая часть жизни. Какая-то дистанция должна сохраняться. Трудно приятелям, знакомым переменить отношение. Они меня помнят с плеером, как в спортзал ходил. Кто-то из святителей писал: епископ не должен служить там, где живут его родители. Не приносит это пользы духовной. Даже если ты безупречную жизнь вел, все равно останешься Петькой или Васькой. Больших трудов стоило уважение завоевать.
Здесь важно держать правду. Кривую дорожку на Севере не укроешь, у людей здесь особенное чутье. Священника это держит в особенном напряжении, не важно, твоя ли воскресная проповедь или застольная беседа. Люди пропускают мимо дежурные пустые фразы. Вспомните проповеди митрополита Сурожского. В каждой живая мысль. Прихожане это чувствуют, они понимают разницу пустых слов и настоящего опыта. Если я искренен, часто бывает нечего сказать. Пускай несколько фраз, но они должны расти из души, сердца, личного опыта. Если вдруг случилось, и настроя нет, ну бывает такое. Что-то сделал не то, покаянное состояние, просто поздравь с праздником, не мучай людей мертвыми словами.
Если я честен к самому себе, мне часто нечего бывает сказать от своего этого ничтожества.
– Люди должны видеть в священнике особое.
– После рукоположения во время Сорокауста состояние особое, когда, кажется, вдыхаешь благодать беспрерывно. Хорошо помню, как я тогда изменился. Зыбкое состояние, со временем оно размывается, служение может превратиться в рутину, это очень опасно. Наверное, в любом деле, не только церковном – здесь главное искушение.
С другой стороны, опыт обыденной жизни, когда ты наедине с собой, важен ничуть не меньше. На этом попы ломаются, когда начинают выбивать идеал из своих же прихожан. На Материке проще: храмов много, не сошелся с одним священником, пошел к другому. Конфликты размываются. Здесь горе-моралисты побаламутят народ какое-то время и уезжают. Лавры старых миссионеров многим не дают спать спокойно. А людьми надо оставаться, с ними жить надо постоянно.
За десять лет приход поменялся раза три. В плане человеческом он вообще не созидается, одни уходят, другие приходят. Есть клирос – нету клироса, есть староста, на которого можно положиться, – год-другой и уехал. Люди поработали, пожили, уехали. Такая специфика. Каждый раз ты, как с чистого листа, начинаешь заново. Люди на Севере никогда не чувствуют себя дома, почти каждый считает дни, если и строит жизнь, то ту, материковскую.
– Вера поддерживает, сохраняет?
– Какая вера. Состояние эйфории неофитства ни к чему хорошему не приводит. Едва ли не столько же значит опыт богооставленности. Здесь, на Северах, это едва ли не главное искушение. Меня тяготит отсутствие исповеди, когда мне это действительно нужно. Вот, говорят, перед престолом исповедуешься, и все. Протестантская, баптистская практика.
Иннокентий Московский еще в давние времена все Севера объездил, рукополагал. И попы в глухомани сидели годами. Страсти разрастались, были те же, что и сейчас у нас. Он писал митрополиту Филарету Дроздову, дескать, как быть, священники не исповедуются годами. Митрополит предложил исповедоваться перед престолом и самому себе читать разрешительную молитву. Иннокентий Московский на это письмо ничего не ответил. Я думаю, потому, что владыка, он хоть и Филарет Дроздов, не имел он об этом опыта никакого. Они в Москве, даже при той напряженной духовной жизни, даже представить себе не могли, что это такое! Как это годами сидеть без исповеди! Они говорили на разных языках. Исповедь – не просто когда человек вывернул душу наизнанку и ему легче стало. Это таинство очищения позволяет взглянуть на грех с высоты, к которой грех этот непреложим.
Если человек чаще исповедуется, он как-то по-другому начинает реагировать на свои поступки и окружающих. Православие направлено на прямой практический опыт. Не кружок по интересам, это больше, чем сообщество единомышленников. Когда человек сам переживает действительный духовный опыт, от него отступают суетные проблемы обыденного мира.
НОВАЯ ЖИЗНЬ
В эту навигацию ледокол привел в Певек несколько танкеров с топливом из Мурманска. Заговорили о возрождении Северного морского пути, первооткрывателях, пробивавших будущее империи сквозь дремучие льды Арктики. Но люди устали от обещаний, не верят, что Певек станет прежним. Кто дожидается льгот, кто квартирной очереди на Материк. Немногие принимают Певек своим домом.
Обидно тем, кто вынужден расплачиваться за громкую славу своих предшественников. Люди словно бы вывернулись наизнанку: быт и планы его обустройства прячут от посторонних глаз. До государства восемь часов лету, а здесь каждый себе хозяин.
Напоследок съездили с батюшкой на певекское кладбище:
– Другое время сейчас, некоторые боятся выезжать на Материк, ситуация на Северах изменилась. Есть и пенсионеры, умирают здесь от старости, отпеваем в храме, хороним. Других водка губит, пьют: инсульт, инфаркт. Какой бы смерть ни случилась, для каждого из нас это едва ли не главный урок.
Понятие греха у человека слишком абстрактно. Но, глянув на мир горний, хотя бы на отсвет, человек не сможет быть прежним. Живя здесь, мы приобретаем пустые страсти. Нельзя на том свете мечтать о яичнице с беконом. На предсмертной исповеди люди не помнят о деньгах, карьере или неудовлетворенной страсти. Они с горечью вспоминают зло, которое причинили другим, они говорят о любви, говорят о добре и зле, о Боге. И никогда о яичнице с беконом. Перед лицом смерти человек становится светлее, к нему снова возвращается благодать.
Кладбище и впрямь нелепо приютилось на склоне сопки: полсотни могил, мало для такого города. Умирать здесь не принято, Певек – город молодых.
