Поэзия Фета – ликующая, праздничная. Даже трагические его стихи несут какоето освобождение. Едва ли у какого-то еще поэта найдется столько «света» и «счастья» – необъяснимого и беспричинного счастья, которое у Фета испытывают пчелы, от которого плачут и сияют листы и былинки. «Безумного счастья томительный трепет» – этими словами из одного раннего стихотворения обозначено господствующее в его лирике настроение, вплоть до самых поздних стихов.
Уже мерцает свет, готовый
Всё озарить, всему помочь,
И, согреваясь жизнью новой,
Росою счастья плачет ночь.
(«Не упрекай, что я смущаюсь…», 1891)
Но это в стихах. В жизни поэт не отличался восторженностью и легкомыслием. Публику, приученную к «мотыльковым» полетам его музы, он озадачивал прагматизмом статей по хозяйственным вопросам, друзей часто тревожил мрачным расположением духа и вообще любил представляться смолоду разуверившимся во всем человеком. В поэзии – «цветущий мир безумия и счастья», в обыденной жизни – трезвый расчет, труд и несчастья, ожесточающие сердце.
Странность сочетания в одном человеке вдохновенного лирика и погруженного в практические заботы помещика не забывали отметить все писавшие о нем. Казалось, что в преклонные годы этот раздражительный, больной старик не мог написать таких «благоуханно свежих», как тогда говорили, торжествующих над житейскими скорбями стихов. Яков Полонский, один из близких его приятелей, полушутя, но и полусерьезно писал ему: «…я заподозрю, что внутри тебя сидит другой, никому невидимый и нам, грешным, невидимый человек, окруженный сиянием, с глазами из лазури и звезд и окрыленный. Ты состарился, а он молод! Ты все отрицаешь, а он верит!<…> Ты презираешь жизнь, а он, коленопреклоненный, зарыдать готов перед одним из ее воплощений…»
Свою жизнь Фет как-то назвал «самым сложным романом». Уже в истории его появления на свет есть любовная интрига и запутанный, почти детективный сюжет.
Осенью 1820 г. Афанасий Неофитович Шеншин, отставной офицер, участник войн с Наполеоном, из Германии, где почти целый год отдыхал на водах, привез в свое орловское имение Новосёлки чужую беременную жену. Он похитил ее у мужа – дармштадтского чиновника Иоганна-Петера Фёта, а уже 23 ноября 1820 г. у Шарлотты Фёт родился мальчик, который и был записан законным сыном Шеншина, человека еще холостого. Только через два года оскорбленный Фёт дал согласие на развод, и Шеншин смог обвенчаться с Шарлоттой, получившей в крещении имя Елизаветы.
Спустя 14 лет подлог обнаружился. Будущему поэту, до тех пор благополучно возраставшему в качестве старшего сына и наследника Шеншина, грозила весьма незавидная по тем временам участь незаконнорожденного. С большим трудом родители смогли добыть ему «честную» фамилию Фёта (нужные бумаги выдал отец Шарлотты; сам Фёт, не признававший свое отцовство, к тому времени скончался). Пока шла переписка, юношу отправили подальше от дома – в лифляндский городишко Верро, в частный немецкий пансион. Именно здесь он узнал, что отныне должен именоваться не потомственным русским дворянином Шеншиным, а «иностранцем Афанасием Фётом» (в этой фамилии поэт букву «ё» позднее заменит на «е»).
Это была катастрофа. Юноша разом лишился прав дворянина, прав на наследство и права зваться сыном того, кого считал своим отцом, а воспитанники пансиона стали насмехаться над ним, осыпая оскорбительными прозвищами. Два года (с 1835 по 1837), проведенные в Верро, положили начало «жесточайшим нравственным пыткам», продолжавшимся на протяжении всей жизни Фета. Почти 40 лет он будет добиваться возвращения дворянского звания. Ради этого поступит на военную службу – и все безуспешно. Однако не столько лишение дворянского титула, сколько лишение родового имени составило главное несчастье его жизни.
В 1873 г., уже известный поэт и состоятельный помещик, формально не имея никакой в этом практической надобности, он напрямую обратится к царю с просьбой о признании его родовым дворянином, и тогда выйдет Высочайший указ о «присоединении отставного гвардии штабротмистра Аф. Аф. Фета к роду отца его Шеншина, со всеми правами, званию и роду его принадлежащими». С этого момента все свои письма он будет подписывать только именем Шеншин, даже метки на столовом серебре велит переделать. Некоторые (например, И. С.Тургенев) сочли тогда это признаком суетности поэта, но для него имя значило больше, чем запись в документах. «Теперь, когда все, слава Богу, кончено, – писал он жене, – ты представить себе не можешь, до какой степени мне ненавистно имя Фет. Умоляю тебя, никогда его мне не писать, если не хочешь мне опротиветь. Если спросить, как называются все страдания, все горести моей жизни? Я отвечу тогда: имя Фет».
Однако стихи свои он продолжал печатать под этим «ненавистным» ему именем. Два имени соответствовали двум образам этого человека.
В пору пребывания в Московском университете Фет выпустил первый сборник своих во многом ученических стихов под несколько затейливым названием «Лирический пантеон» (1840). Спустя год-два после этого Фет один за другим создает вполне самобытные стихотворения, шедевры: «Чудная картина…», «Кот поет, глаза прищуря…», «Облаком волнистым…», «Шумела полночная вьюга…» и др. Это внешне непритязательные лирические миниатюры, в них фиксируется сиюминутное, часто обыденное переживание, словно впервые увиденное поэтом во всей его, по выражению критика В. П. Боткина, «неподозреваемой красоте». Например:
Дрожанье фарфоровых чашек
И речи замедленный ход.
(«Деревня», 1842)
В стихах конца 1840-х годов сами ситуации, вызвавшие переживания, остаются непроясненными, да это и не нужно:
Я жду… Соловьиное эхо
Несется с блестящей реки,
Трава при луне в бриллиантах,
На тмине горят светляки.
Я жду… Темно-синее небо
И в мелких и в крупных звездах,
Я слышу биение сердца
И трепет в руках и в ногах.
Я жду… Вот повеяло с юга;
Тепло мне стоять и идти;
Звезда покатилась на запад…
Прости, золотая, прости!
(«Я жду… Соловьиное эхо…»)
Другой поэт поведал бы нам, пришла ли наконец возлюбленная, а Фет даже не намекнул, да и неясно, было ли свидание назначено, и вообще – возлюбленную ли он ждал или падения звезды. Читатель вправе пофантазировать. Фета занимает само ожидание, почти физически ощутимое, вплоть до «трепета в руках и в ногах».
В общем, это были смелые, еще небывалые в русской поэзии стихи, и не заметить их не могли. Журналы их охотно печатали. По окончании университета перед поэтом открывалось привлекательное литературное поприще. Но у Фета не было собственных средств, а богемное существование его не устраивало, да и вообще стихи в 1840-е гг. были не в моде, и на многое рассчитывать не приходилось. К тому же у него была цель – вернуть дворянский титул. Вернее всего это можно было сделать, записавшись на военную службу, и в 1845 г. Фет поступает унтер-офицером в кирасирский полк, расквартированный в Херсонской губернии.
В начале 1849 г. в личной жизни Фета происходит одно знаменательное событие: он сдружился с бедною родственницей своих провинциальных знакомых – тонкой и умной 22-летней девушкой по имени Мария Лазич. Взаимная симпатия незаметно переросла в страстную, хотя и не высказываемую открыто любовь. Фет, человек без рода и состояния, с жалованием, едва хватавшим на обмундирование, брак считал для себя невозможным и однажды, «чтобы разом сжечь корабли взаимных надежд», собрался с духом и сказал ей об этом. «Я люблю с вами беседовать, – отвечала она, – без всяких посягательств на вашу свободу». Вскоре полк перевели в другое место, они расстались, но продолжали обмениваться письмами. А летом 1850 г. она погибла ужасною смертью: от непотушенной спички загорелись постель и платье, несчастная выбежала на балкон, на открытом воздухе огонь усилился. Подоспевшие на помощь люди нашли охваченную пламенем комнату и в страшных ожогах девушку на балконе, повторявшую по-французски: «Спасите письма». Через четверо суток она скончалась.
Вся эта история в подробностях известна только из фетовских «Воспоминаний», где девушка именуются Еленой Лариной (по ассоциации с пушкинской Татьяной). Отвергнутое когда-то «возможное счастье» стало еще одним несчастьем в его жизни, тревожившим поэта едва ли не до конца дней. Стихи, обращенные к памяти возлюбленной: «Старые письма» (1851); «Ты отстрадала, я еще страдаю…» (1878); «Солнца луч промеж лип был и жгуч и высок…» (1885); «Долго снились мне вопли рыданий твоих…» (1886); «Нет, я не изменил. До старости глубокой…» (1887) и др., – полны трагизма. К этому условно выделяемому циклу относят и стихотворение «Alter ego» (1878), завершающееся пронзительной строфой:
У любви есть слова, те слова не умрут.
Нас с тобой ожидает особенный суд;
Он сумеет нас сразу в толпе различить,
И мы вместе придем, нас нельзя разлучить!
В 1853 г. Фету удалось добиться перевода в Санкт-Петербург, в лейб-гвардию. Интерес к поэзии тогда оживился, и столичные литераторы радушно приняли уже известного поэта в свой круг.
1850-е годы стали временем короткой прижизненной славы Фета. Его стихи всюду расхваливает И. С. Тургенев, Н. А. Некрасов печатает их в журнале «Современник» и выплачивает хорошие гонорары. Критики эстетического направления В. П. Боткин и А. В. Дружинин приветствуют его программными статьями. Все было бы хорошо, но Фет не упускает случая подразнить либеральных приятелей резкими антизападными высказываниями, да и вообще смущает своим непоэтическим обликом.
За умение чувствовать красоту, схватывать неуловимое, за передающуюся читателю энергию душевного подъема современники прощали ему равнодушие к модной гражданской тематике, а вот «лирическую дерзость» – не всегда. Мастерское стихотворение «Шепот, робкое дыханье…» (1850), написанное без единого глагола, но передающее всю динамику чувства влюбленных и ночной жизни природы, почитали образцом типично фетовской красивой бессмыслицы.
Шепот, робкое дыханье.
Трели соловья,
Серебро и колыханье
Сонного ручья.
Свет ночной, ночные тени,
Тени без конца,
Ряд волшебных изменений
Милого лица,
В дымных тучках пурпур розы,
Отблеск янтаря,
И лобзания, и слезы,
И заря, заря!..
Думали, он сам не знает, что пишет, и, как минимум, нуждается в умном редакторе. Эту роль взял на себя Тургенев. В вышедший под его редакцией сборник 1856 г. не вошли многие лучшие стихи Фета, а некоторые были исправлены в соответствии со вкусом романиста (так он, кстати, поступил и со сборником стихотворений 1854 г. Ф. И. Тютчева). Даже ему, человеку чуткому и талантливому, но все же прозаику, «дерзость» этих поэтов, многомерность их поля зрения («то ласточка мелькнет, то длинная ресница») часто казалась следствием необдуманности. Для Фета же в этом заключалось самое существо лирики. Согласно Фету, искусство поэта состоит в умении увидеть то, что не видят другие, причем увидеть впервые:
И я, как первый житель рая,
Один в лицо увидел ночь.
(«На стоге сена ночью южной…», 1857)
Однако на дворе была эпоха реформ Александра II – время общественного возбуждения, партийных и журнальных склок. От писателей ждали лозунгов, идей, обличений, постановки «вопросов», гражданской скорби наконец, а не райских видений. Этому времени соответствовал Некрасов, а не Фет. Они воспринимались как антагонисты, и чем дальше, тем больше.
В 1858 г. Фет переезжает в Москву, вскоре порывает с «Современником», а потом и вовсе решает бросить городскую жизнь. Он уже в отставке, женат на сестре Боткина – Марии Петровне – и располагает некоторой суммой, взятой в качестве приданого. Всю ее он отдает на покупку хутора, одиноко стоящего среди голой степи в родном Мценском уезде. Друзья-литераторы (за немногими исключениями) не перестают сожалеть о чудаке.
В 1861 г. Фет прибыл в Степановку. Перед ним – 200 десятин пахотной земли, полуразрушенный дом и ни одного деревца и ручейка вокруг. Не было и бесплатных работников: манифест 19 февраля отменил крепостное право. Но упорства и трудолюбия поэту было не занимать, и он взялся за дело. За 17 лет, прожитых в Степановке, Фет превратил это пустое место в процветающее, доходное хозяйство с усадьбой и липовыми аллеями.
И все-таки Фет был не просто умелый хозяин, а литератор: с самого начала он стал вести записки о помещичьем быте, нравах окрестных жителей и каждодневных трудностях, возникающих перед землевладельцем в пореформенной России. В итоге у него сложился цикл очерков под заглавием «Жизнь в Степановке, или Лирическое хозяйство». На простых житейских примерах он показывал пагубность бездумного бумажного законотворчества, опасность демагогических мечтаний либеральной печати. И та не замедлила ему ответить. Особенно отличился М. Е. Салтыков-Щедрин, не устававший в своих статьях поминать «работника Семена» из фетовских записок, с которого не было возможности взыскать неотработанных 11 рублей (это как раз и был один из простых житейских примеров). В итоге Фет был освистан как «человененавистник», «мироед» и – вопреки всякой логике – как «злостный крепостник, оплакивающий старые времена». Но журнальные бури не задевали Фета: Степановка была его дом, его крепость среди общественных «непогод». Окрестные помещики и крестьяне ценили его ум и честность и 11 лет подряд избирали Фета мировым судьей. Эта должность отнимала много времени, но в ее исполнении он видел свой долг.
В 1877 г. Фет продал благоустроенную им Степановку, купил дом в Москве, а также живописное, над склоном реки имение Воробьевку в Щигровском уезде Курской губернии. Лето он теперь проводит здесь, а зиму в Москве. Все хозяйственные заботы переданы управляющему. И «муза» к освободившемуся, наконец, от житейских попечений поэту приходит немедленно – вся в лучах и молниях:
Ты вся в огнях. Твоих зарниц
И я сверканьями украшен…
(«Ты вся в огнях. Твоих зарниц…», 1886)
Под названием «Вечерние огни» Фет выпустил четыре сборника новых стихотворений, пятый вошел в посмертный сборник «Лирические стихотворения А. Фета» (1894), подготовленный Н. Н. Страховым и В. С. Соловьевым. Эти книжки, изданные «для друзей», – лучшее из написанного Фетом. В них огни, которые зажег уединенный человек, «не занавесивший вечером своих окон», в них – свет воспоминания, пламя любви, жар сердца, свечение звезд, сияние космоса.
Какая ночь! Алмазная роса
Живым огнем с огнями неба в споре,
Как океан, разверзлись небеса,
И спит земля – и теплится, как море.
Мой дух, о ночь, как падший серафим,
Признал родство с нетленной жизнью звездной
И, окрылен дыханием твоим,
Готов лететь над этой тайной бездной.
(«Как нежишь ты, серебряная ночь…», 1865?)
Огонь во всех видах и смыслах – сквозной образ поздней лирики Фета, способного видеть, как «сердца звучный пыл сиянье льет кругом» и как «неподвижно на огненных розах живой алтарь мирозданья курится»:
И так прозрачна огней бесконечность,
И так доступна вся бездна эфира,
Что прямо смотрю я из времени в вечность
И пламя твое узнаю, солнце мира.
(«Измучен жизнью, коварством надежды…», 1864?)
«Там человек сгорел» – этой строкой, которую позднее не раз будет вспоминать Александр Блок, завершается стихотворение «Когда читала ты мучительные строки…» (1887). В трех его строфах есть вздымающиеся потоки «страсти роковой», перегоревшая жизнь, заря в степи и лесной пожар, а где-то в глубине – неявное воспоминание о судьбе «Елены Лариной».
Но главный огонь – тот, что заключен Творцом в груди человека, он «сильней и ярче всей вселенной», перед ним даже солнце лишь «мертвец с пылающим лицом» («Не тем, Господь, могуч непостижим….», 1879). Только об этом огне пожалеет поэт, покидая сей мир:
Не жизни жаль с томительным дыханьем, –
Что жизнь и смерть? А жаль того огня,
Что просиял над целым мирозданьем,
И в ночь идет, и плачет, уходя.
(«А. Л. Бржеской», 1879)
Поздние стихи Фета (отчасти под влиянием Тютчева) приобрели некоторую философичность, но мысль в них часто почти без остатка поглощена эмоцией. Эти стихи, как музыку, трудно пересказать. «Стих Фета, – писал Н. Н. Страхов, – имеет волшебную музыкальность, и притом постоянно разнообразную; для каждого настроения души у поэта является своя мелодия, и по богатству мелодий никто с ним не может равняться». П. И. Чайковскому же Фет вовсе напоминал Бетховена, а не кого-нибудь из поэтов: «Подобно Бетховену, ему дана власть затрагивать такие струны нашей души, которые недоступны художникам, хотя бы и сильным, но ограниченным пределами слова. Это не просто поэт, а скорее поэт-музыкант, как бы избегающий даже таких тем, которые легко поддаются выражению словом». Эту мысль композитора легко подтвердить стихами Фета:
О если б без слова
Сказаться душой было можно!
(«Как мошки зарею…», 1844)
Что не выскажешь словами,
Звуком на душу навей!
(«Поделись живыми снами…», 1847)
Людские так грубы слова,
Их даже нашептывать стыдно!
(«Людские так грубы слова…», 1889)
Одно позднее стихотворение 1887 г. целиком посвящено этой теме:
Как беден наш язык! – Хочу и не могу. –
Не передать того ни другу, ни врагу,
Что буйствует в груди прозрачною волною.
Напрасно вечное томление сердец,
И клонит голову маститую мудрец
Пред этой ложью роковою.
Лишь у тебя, поэт, крылатый слова звук
Хватает на лету и закрепляет вдруг
И темный бред души и трав неясный запах;
Так, для безбрежного покинув скудный дол,
Летит за облака Юпитера орел,
Сноп молнии неся мгновенный в верных лапах.
(«Как беден наш язык! – Хочу и не могу…»)
Обходиться без слов, составлять тексты из одних звуков, подобно позднейшим модернистам, Фет не пробовал, хотя Тургенев, например, говорил в шутку, что ждет от него стихов, которые надо будет произносить одним шевелением губ. Без сомнения, поэт владел тайной слова. Звучание у него неотделимо от смысла, часто «несказанного», но внятного неравнодушному читателю. В ранней лирике Фета мелодии его стихов чаще камерные, интимные. Поздние стихи звучат уже почти органною мощью:
Я видел твой млечный, младенческий волос,
Я слышал твой сладко вздыхающий голос –
И первой зари я почувствовал пыл;
Налету весенних порывов подвластный,
Дохнул я струею и чистой и страстной
У пленного ангела с веющих крыл.
Я понял те слезы, я понял те муки,
Где слово немеет, где царствуют звуки,
Где слышишь не песню, а душу певца,
Где дух покидает ненужное тело,
Где внемлешь, что радость не знает предела,
Где веришь, что счастью не будет конца.
(«Я видел твой млечный, младенческий волос…», 1884)
Как ни странно, эта поздняя лирика в основном любовная. По страстности стихов о любви, написанных 70-летним человеком, Фет не имеет, как полагают, равных во всей мировой поэзии.
Моего тот безумства желал, кто смежал
Этой розы завои, и блестки, и росы;
Моего тот безумства желал, кто свивал
Эти тяжким узлом набежавшие косы.
Злая старость хотя бы всю радость взяла,
А душа моя так же пред самым закатом
Прилетела б со стоном сюда, как пчела,
Охмелеть, упиваясь таким ароматом.
И, сознание счастья на сердце храня,
Стану буйства я жизни живым отголоском.
Этот мед благовонный – он мой, для меня,
Пусть другим он останется топким лишь воском!
(«Моего тот безумства желал, кто смежал…», 1887)
Когда его спрашивали, каким образом он, по его собственным словам, «полуразрушенный, полужилец могилы», может так писать о любви, Фет отвечал просто: «По памяти». А в стихах отрицал над собой власть времени, побежденного силой внутреннего «огня»:
Все, все мое, что есть и прежде было,
В мечтах и снах нет времени оков;
Блаженных грез душа не поделила:
Нет старческих и юношеских снов.
За рубежом вседневного удела
Хотя на миг отрадно и светло;
Пока душа кипит в горниле тела,
Она летит, куда несет крыло.
(«Все, все мое, что есть и прежде было…», 1887)
Покуда на груди земной
Хотя с трудом дышать я буду,
Весь трепет жизни молодой
Мне будет внятен отовсюду.
(«Еще люблю, еще томлюсь…», 1890)
В одном письме к нему Страхов, надо думать, вполне искренне писал: «Вы для меня человек, в котором все настоящее, неподдельное, без малейшей примеси мишуры. Ваша поэзия – чистое золото, не уступающее поэтому золоту никаких других рудников и россыпей. Ваши заботы, служба, образ жизни – все также имеет настоящий вид железа, меди, серебра, какой чему следует».
Последние годы Фета были отмечены знаками внешнего признания. За перевод Горация он в 1884 г. получил Пушкинскую премию Академии наук, а в 1886 г. был избран ее членом-корреспондентом. При посредничестве великого князя Константина Константиновича (К. Р.), почитателя поэзии Фета, он в 1888 г. к «пятидесятилетию музы» получил звание камергера и был очень доволен и горд, лишний раз вызывая раздражение знакомых, даже из числа не самых либеральных.
Похоронить себя поэт завещал именно в придворном камергерском мундире. Это должно было стать его последней демонстрацией против духа времени. Утром 21 ноября 1892 г. Фет (Шеншин) умер от разрыва сердца. Однако биография его стихов конца не имеет.
