Валентин Семенович Непомнящий – писатель, доктор филологических наук, лауреат Государственной премии в области литературы и искусства
– Валентин Семенович, занимаясь исследованиями творчества Пушкина, Вы всегда выходите за рамки филологии, обращаясь к актуальным духовным вопросам современности. В частности, сквозные темы Вашего творчества – размышления о судьбах России, о русской культуре, о наболевших проблемах современного человека. Как Вы охарактеризуете состояние нынешней цивилизации? Как эти вопросы связаны с пушкинским творчеством?
– Пушкин – это мой поводырь, это окно, через которое я смотрю на мир, на человека. Это он меня наталкивает на размышления о России, о человечестве и его путях, он учит меня смотреть, оценивать, а иногда даже и предугадывать какие-то события нашей современности. Например, в одной из глав моей книги «Поэзия и судьба», рассуждая о Пушкинской речи Достоевского, я выразил мысль о том, что в определенные моменты развития культуры возникают ситуации прямого общения с Пушкиным – как правило, они совпадают с празднованием его годовщин (вспомним годовщину 1880 года, отмеченную речью Достоевского, вспомним 1921 год, ознаменованный речами Блока и Ходасевича, наконец, 1937-й – самый страшный, эмблематический год, которому мы все же обязаны тем, что Пушкин стал ценностью не только общенациональной, но и общенародной…). Из этого «пробега» по годовщинам я заключил, что вот такие особо значимые встречи с Пушкиным указывают на приближение некоего нового этапа в истории культуры, предсказывают какое-то решающее для русской культуры событие. На основе этих размышлений я предположил, что в обозримое время наступит очередной момент предстояния русской культуры перед своей совестью. Так и случилось, когда в 80-е годы перед культурой встал вопрос о выборе дороги, когда вновь появилась потребность спросить себя, что мы из себя представляем и куда нам идти… Когда я об этом писал, я совершенно не думал ни о литературном процессе, ни о современной культуре, я размышлял только о Пушкине и о его значении в нашей жизни. Таким образом, он мне помог увидеть происходящее…
Меня, конечно, сильно волнует состояние современного человечества: в контексте пушкинской системы ценностей симптомы нашей духовной болезни видятся четче. За последние 15–20 лет мы въехали в ту общую колею человеческой цивилизации, которая чревата гибелью. Я не упускаю случая повторять, что современная цивилизация – это цивилизация погибели. Уже сама природа черным по белому говорит нам, что очень скоро все закончится. Человечество ведет себя то ли как несмышленое дитя, то ли как обезумевший старик.
Каковы же факторы, характеризующие этот гибельный путь? Прежде всего, человечество целиком перешло на рельсы прагматики. Исчезло само понятие идеала, к которому необходимо стремиться. Идеалы были всегда, естественно, самые разные: у одних исторических эпох, религий, политических режимов – одни, у других – другие. Но человечество всегда имело перед собой некую цель, поднимавшую его над сиюминутными заботами, над работой по накоплению материальных средств; человек всегда стремился к какому-то высокому идеалу, во имя которого он был готов чем-то пожертвовать. В наши дни ценится только то, чего можно практически достигнуть. Все, что называется идеалами, человеческими ценностями, совестью, вплоть до стыда, переместилось в область чисто личного употребления отдельного человека: хочешь – исповедуй свои идеалы, не хочешь – не исповедуй, хочешь – руководствуйся своей совестью, не хочешь – не надо. Дело не в этом! Главное – это достигнуть успеха, сделать свою жизнь сытой и удобной.
Для характеристики современных человеческих устремлений я не раз обращался к фразе Скарлетт – героини романа «Унесенные ветром»: «Я пойду на все, но только никогда больше не буду голодать!» Это плебейское кредо когда-то было формулой «американской мечты», а теперь стало основным принципом нашей современной цивилизации: пойти на все, лишь бы не голодать! В ответ на это я вспоминаю строку из стихотворения Пушкина: «Я жить хочу, чтоб мыслить и страдать».
У русского человека – при всех недостатках его характера – всегда в глубине души было незыблемое знание того, что есть высшие ценности, через которые перешагивать нельзя. Достоевский говорил, что русский человек, даже когда безобразничает, знает, что он именно безобразничает, делает то, что недопустимо. Современное же человечество пытается отучить себя от мысли, что существует нечто недопустимое. Его принцип таков: можно все, что возможно. Это знак деградации. Человечество превращается в скопище особей, каждая из которых преследует свою цель. Такие понятия, как «стыд» и «совесть» выходят из употребления, а мотивировки любых действий становятся чисто прагматическими. Даже сами слова поменяли свой смысл: например, слово «прагматик», которое всегда было несколько одиозным, стало комплиментом. Существует журнал с названием «Эгоист», телевизионная игра «Алчность». Язык всегда отражает смещение ценностных ориентаций народа, безошибочно реагирует на все изменения в человеческом сознании. Показательно, что у нас выходит из употребления слово «трудно»: его заменило слово «сложно». Когда человек говорит «мне трудно это сделать», то имеет в виду, что ему не хочется трудиться; когда же он говорит, что ему «сложно», то это означает, что так сложилось по неким объективным причинам. Этот языковой нюанс свидетельствует об отчужденности современного человека от всякого рода ответственности. Лексические перемены отражают перестройку сознания, которое отныне нацелено лишь на идею завоевания места под Солнцем. С человечеством сегодня происходит мутация: Homo sapiens перерождается в Homo economicus. На этом пути оно, повторяю, приближается к биологической особи, у которой из всех рефлексов остаются только хватательные. Всячески поощряется и культивируется стремление к удобству, достатку, благополучию...
– В Ваших характеристиках современной цивилизации проскальзывает идея о том, что эти ложные ценности и ориентиры кем-то сознательно навязываются человечеству. Это наводит на размышления о существовании какого-то заговора…
– Действительно, это можно назвать «заговором». Конечно, не кучки злодеев, которые где-то заседают и разрабатывают проекты, как погубить Россию и все человечество. У Юрия Олеши есть пьеса под названием «Заговор чувств». По аналогии с ней я бы определил то, о чем мы говорим, как «заговор сознаний и интересов». Можно еще его назвать «заговором сатаны», цель которого – окончательно уничтожить в человеке остатки чего-то святого и высокого, причем уничтожить их таким образом, чтобы человечество окончило свой путь с позором. Я не думаю, что существует целенаправленно созданная теория о том, как, скажем, погубить Россию. Но, безусловно, существует некая политика интересов, в рамках которой Россия с ее системой ценностей попросту не нужна: ее следует по-новому направить, перестроить, то есть уничтожить в том виде, в каком она существовала до сих пор…
– Следуя за ходом Ваших рассуждений, приходишь к выводу, что Россия в этой хитроумной интриге темных сил выступает исключительно в роли жертвы. По-Вашему, русский человек настолько мягок и безынициативен, чтобы пассивно вбирать в себя все порочные влияния современности, будучи не в силах противостоять им и жить своим умом?
– Конечно же, я нисколько не собираюсь умалять вину русского человека и лишать его ответственности за то, что сейчас происходит в России. Но дело в том, что русская душа исполнена немыслимыми противоречиями. И когда Митя Карамазов говорит: «Широк человек, я бы сузил», то это, несомненно, относится прежде всего к русскому человеку. Он способен на невероятные поступки – как возвышенные, так и порочные. Он может совершать немыслимые подвиги, а может пойти на чудовищную низость и страшное злодейство.
Я вспоминаю одно из самых ярких впечатлений моей жизни, когда, оказавшись в больнице, я случайно стал свидетелем поведения какого-то пьяного человека, которого милиция привезла в приемный покой. Это был здоровенный молодой детина, который отбивался настолько рьяно, что его вынуждены были привязать к каталке на время, пока не появятся санитары. В течение тех пяти минут, что санитары вызывали обслуживающий персонал, каталка носилась по отделению, сметая все на своем пути, как гроб с телом Панночки в гоголевском «Вие». Наблюдая эту картину, моя жена сказала: «А ведь он мог бы быть Героем Советского Союза!» Вот он, русский человек!
По моему глубокому убеждению, если перед русским народом поставить вдохновляющую его высокую цель, то он способен на чудеса. Если перед ним такой цели нет, или если она ложная и связана с корыстью, то он способен уже на другие чудеса. Поэтому-то, например, русская мафия – одна из самых страшных мафий, какие существуют… Русский человек бесконечно талантлив, бесконечно внутренне свободен. Я считаю, что русский человек – самый свободный человек на свете, но он не всегда знает, что делать с этой свободой, он сам же ее боится. Поэтому русским часто приписывают рабское сознание, и этот миф уже прочно укрепился в массовом сознании. На самом же деле это то осознанное или неосознанное смирение, которое дано русскому человеку для того, чтобы ограничить его бесконечную внутреннюю свободу: а иначе – как бы чего не вышло…
Итак, русскому человеку нужна высокая цель, чтобы он понимал, во имя чего он трудится и живет. Ему необходимо не просто работать ради заработка, но и что-то создавать. Ему присуще творческое отношение к жизни, стремление к тому, что способно вдохновить, увлечь… Вообще деньги для русского человека – тоска, ему неинтересен прямой путь от точки «работа» до точки «заработок»: его движение от задания к поощрению скорее напоминает дугу, поскольку на этом пути он обязательно должен получить некое моральное удовлетворение.
Русский человек – немного «не от мира сего». В стихотворении Мицкевича «Дорога в Россию» есть такие строки:
А вот что-то странное: кучи стволов,
Свезли их сюда, топором обтесали,
Стены сложили, приладили кров,
Стали в них жить и домами назвали.
Он говорит о русских избах. Для западного человека, который делает все основательно, солидно, на века, изба – это времянка, что-то непрочное, недолговечное и поэтому – бессмысленное. Так вот, у русского человека где-то в глубине души существует ощущение временности всего земного, и поэтому он считает, что особенно размахиваться на века, может быть, и не надо. Если в так называемом «цивилизованном» мире отчетливо проявляется установка на то, что человек будет жить вечно и главная его задача – быть сытым и счастливым, то на Руси сама по себе сытость – как смысл и цель существования – никогда никого не привлекала.
– Валентин Семенович, Вы называете себя консерватором. В наше время эта характеристика стала оценочной и ассоциируется с узостью мышления, отсутствием гибкости и закоснелостью сознания. С чем Вы связываете такое искажение этого понятия и что Вы сами вкладываете в определение «консерватизм»?
– Слово «консерватор» было ругательным уже в конце ХIХ века, в эпоху революционной демократии. Так что это уже традиция, которая сейчас возродилась. Точно так же, как прагматизм и амбициозность в наше время становятся комплиментарными характеристиками, так и слово «консерватор» вновь обрело ругательный оттенок.
Что касается моего понимания слова «консерватизм», то вновь обращусь к тому же Пушкину, который, несомненно, был консерватором. Если я не ошибаюсь, Вяземский определил направленность пушкинских воззрений как «либеральный консерватизм». Пушкин когда-то сказал, что без политической свободы жить очень даже можно, другое дело – неприкосновенность семейственная. Вот его консерватизм. Он либерал, когда речь идет о вторжении в частную жизнь человека, когда он оберегает личную свободу. Что же касается политической свободы, то Пушкин прекрасно понимал, что для русского народа – в большинстве своем – она никогда не была «светом в окошке», у него были совсем другие заботы. По-настоящему вопрос о свободе волновал лишь нашего брата – интеллигенцию…
Возвращаясь к консерватизму, скажу, что существует два рода социально-исторической ориентации – на прошлое и на будущее. Они должны как-то гармонически сочетаться. Потому что ориентация только на будущее, когда прошлого как бы нет или оно неправильное, – это, безусловно, гибель. Это блуждание в потемках. Или же это – ориентация на чужой опыт, который никогда не может быть стопроцентно полезным, а тем более – для России: наша история уже многократно доказывала нам, что мы не можем жить чужим умом. Поэтому – хотя бы в целях самосохранения – нам необходимо иметь опору в прошлом. Как здание может быть устойчивым лишь в случае, если у него есть массивный фундамент, так и у нас: только при учете опыта прошлого и серьезном, почтительном уважении к нашей истории может быть выстроено достойное будущее. Сегодня консерватор, на мой взгляд, – это тот, кто осознает, что без прошлого нет будущего. Более того, прошлое должно занимать первое место в осмыслении нашего пути, и лишь на этой основе мы должны задумываться о будущем. Будущее должно вырастать из прошлого, иначе мы получим мыльный пузырь, который чем выше поднимается, тем скорее лопнет.
– Не кажется ли Вам, что тот же процесс мы наблюдаем и в отношении к традициям Православия?
– Опять же, это связано с тем, что Церковь – структура не прагматическая, и она ориентирует человека на стремление к идеалу, которое, повторяю, из нашей жизни всячески вытравляют. Поэтому в сознании современного человека уже сама Церковь становится некоей абстракцией, чем-то архаичным. Как у нас любят говорить, «сейчас время другое». Как будто время – это такая реальность, которая что-то делает помимо нас, без нашего участия.
– Валентин Семенович, в современном литературоведении отчетливо проявляется тенденция подходить к исследованию творчества того или иного автора исключительно с позиций текстологических, формальных, без проникновения в смысловую ткань произведения и мироощущение художника. Здесь налицо влияние столь модного ныне французского структурализма с его методологической предпосылкой «смерть автора». Не видите ли Вы в такой попытке дистанцированного и безоценочного прочтения литературного произведения нечто искажающее смысл и цель филологии?
– Действительно, в защиту этого подхода у нас любят говорить о том, что в советское время, в частности, исследования творчества Пушкина были сильно идеологизированы, и сейчас необходимо отказаться от привнесения в литературоведение всякого рода оценки. Однако эта констатация идеологизированности нередко сама опирается и работает на миф, вошедший в силу за последнее десятилетие. Этот миф состоит в том, что гуманитарная наука может и должна – по примеру наук естественных и точных – быть полностью позитивной, то есть свободной (как бы от некоторой болезни или ущербности) от каких бы то ни было человеческих ориентиров, от всякой ценностной концепции, от разных позиций и оценок, от присущей гуманитарному мышлению экологической интуиции, касающейся области человеческого духа, и основываться лишь на безоценочных началах, руководствуясь соответствующими филологическими технологиями.
Мутация человека из Homo sapiens в Homo economicus заключается еще и в том, что раньше процесс познания был процессом восхождения, человек тянулся к постижению того, что выше его; сейчас же познание стало процессом технологического приспособления к себе того мира, который больше и выше тебя. Мы живем в век технологий, и в гуманитарной науке также главной ценностью стали технологии. Как сказал замечательный филолог, покойный Евгений Николаевич Лебедев, сегодня сознание гуманитариев перестает быть гуманитарным. Гуманитарная наука устремляется вслед за позитивными науками и пытается внедрить в изучение культуры чисто технологический подход. Мы живем в эпоху позитивизма, находящегося в процессе гниения и распада: с моей точки зрения, это и называется постмодернизмом. И позитивизм, погибая, хочет, как гоголевский колдун, истребить все вокруг. Поскольку позитивистский подход принципиально безоценочен, то мир в его глазах становится грудой мусора, из которого, как на свалке, можно выловить и что-то полезное. Такое потребительское отношение распространяется и на человеческое бытие. Филология, которая руководствуется безоценочными началами, есть проявление мутирующего человечества, утратившего понятие о человеческих ценностях. Это путь гибели гуманитарной науки, превращения ее во что-то другое, о чем страшно даже помыслить.
Вообще термин «филология» сегодня следовало бы осмыслить заново. Перевод этого термина как «любовь к слову» – лишь частный аспект его содержания, ибо «слово» (единица человеческой речи) выражает лишь малую часть понятия «логос». Верный и полный смысл термина «филология» – любовь к Логосу. Греки прекрасно это чувствовали. Вот и нас с вами жизнь заставляет это почувствовать и, соответственно, осмыслить задачи филологии. Ведь все бытие началось со Слова. И нынешним поколениям выпало всерьез задуматься о ближайших судьбах бытия и человечества.
