Окончание. Начало в №2 (14) 2006
Есенин появился в Петербурге 9 марта 1915 г. Первым, кого он посетил в городе, был – ни много ни мало – А.А. Блок. Он дал ему рекомендательные письма, и путь Есенину в литературные круги был открыт.
Уже в первый свой приезд в Петербург он познакомился с Городецким, Клюевым, Ремизовым, Сологубом, Ахматовой, Горьким, Мережковскими и другими, менее известными ныне, но не менее влиятельными в ту пору лицами. В этом явлении петербургской публике в поддевке, высоких сапогах и «спинжаке» со стороны Есенина, в самом деле, была определенная доля лукавства. Он представлялся пасторальным, «нетронутым цивилизацией» мальчиком из деревни, в то время как с цивилизацией был знаком лишь немногим меньше, чем большинство его слушателей. Во-первых, за плечами его было семь классов образования – почти гимназия, только что без языков; во-вторых, он уже три года жил в Москве, причем вращался в среде вполне интеллигентной.
Это в общем-то невинное лукавство дорого ему стоило: как человек относится к миру, так и мир обращается к нему. Он пришел в столицу «лубочным мальчиком» – что ж удивляться, что столица, в свою очередь, открыла ему не подлинные, а мнимые, «лубочные» свои ценности?
В самом деле, если оставить в стороне форму, что, как не «бабье кликушество» и «бесполезное богохульство», представляет собой, к примеру, есенинский «Пантократор»:
…
Тысячи лет те же звезды славятся,
Тем же медом струится плоть.
Не молиться Тебе, а лаяться
Научил Ты меня, Господь.
За седины твои кудрявые,
За копейки с златых осин
Я кричу Тебе: «К черту старое!»,
Непокорный, разбойный сын… (1919)
Однако слово «сын», по-видимому, не случайно. В глубине души Есенин, и богохульствуя, ощущает себя сыном Творца и внутри себя понимает, что совершает страшный грех, но продолжает куражиться – возможно, просто чтобы быть «не хуже людей». Не случайно стиль подобных ранних стихотворений и поэм Есенина совсем не типично «есенинский», он скорее напоминает стиль футуристов.
Что же произошло с Есениным в этот короткий период, что так изменило его тон в отношении Бога? С самим Есениным – вроде бы и ничего. Вероятно, это просто было все то же давнее желание быть «не хуже людей». А круг людей, хуже которых быть не хотелось, все расширялся и расширялся.
В первые годы революции Есенин познакомился и с новыми «крестьянскими» поэтами: Петром Орешиным, Александром, Сергеем Клычковыми – и с пролеткультовцами: Михаилом Герасимовым, Владимиром Кирилловым, Василием Александровским. А еще – с Анатолием Мариенгофом, Вадимом Шершеневичем, Александром Кусиковым, которые, объединившись с ним и давним его знакомым Рюриком Ивневым, вскоре объявили о зарождении нового течения в искусстве – имажинизма.Современники неоднократно высказывали мысль, что имажинизм как течение вообще не существует: есть талантливый поэт Сергей Есенин и есть его бездарное, безликое окружение, – иными словами, это Моцарт, оказавшийся не один на один со своим Сальери, а в целой сальериевской компании. При этом в общем-то нельзя сказать, что имажинисты были людьми бездарными: об этом свидетельствуют хотя бы оставленные ими мемуары: «Роман без вранья» А. Мариенгофа и «Богема» Рюрика Ивнева. Но и в мемуарах остро чувствуется сальериевский дух: оба испытывают ощутимое удовольствие, во-первых, от сочетания слов «я и Есенин» (именно в таком порядке), во-вторых – от выставления напоказ неприглядных сторон личности своего знаменитого приятеля.
Твердо веря в свою исключительность, имажинисты претендовали на звание «зачинателей эпохи Российской поэтической независимости». При этом характеристики, которыми они награждали своих поэтических оппонентов, попахивали доносом. Имажинисты были тесно связаны с новой властью: «Отношения имажинистов с властями, строго говоря, заслуживают особого разговора. Близость Есенина, Мариенгофа, Шершеневича и других к самым высокопоставленным большевистским руководителям не подлежит сомнению. Так, Мариенгоф рассказывает в своих воспоминаниях, как самую первую должность в московском издательстве он получил с помощью Бухарина. Чуть позднее председатель Московского Совета Л.Б. Каменев легко дает имажинистам разрешение на открытие книжной лавки. Одним из близких их друзей становится известный эсер-террорист Яков Блюмкин. В один прекрасный день Блюмкин “запросто” устраивает имажинистам встречу с самим Львом Троцким. Помогают имажинистам и всесильные чекисты: практически любые недоразумения (как связанные с литературными “акциями”, так и не связанные) решаются в короткий срок: фамилии “Есенин”, “Мариенгоф”, “Шершеневич”, “Кусиков” действуют на них завораживающе» (Кобринский А.А. Голгофа Мариенгофа // Мариенгоф А. Стихотворения и поэмы. СПб. 2002. С. 13–14).
Довольствоваться одной литературой имажинисты не хотели. Имажинистские хулиганства выплескивались на московские улицы: новоиспеченные гении писали похабные и богохульные стишки на стенах Страстного монастыря, развешивали вывески, переименовывая в честь самих себя улицы и переулки, клеили на заборах воззвания с призывами в защиту «левых форм искусства». Иногда акции заканчивались приводом в ЧК, где, впрочем, вся команда чувствовала себя как дома.
Таковы были люди, «не хуже» которых всеми силами стремился быть Есенин, – и это ему, к сожалению, удавалось. Но при всем при том ставить знак равенства между Есениным и имажинистами нельзя.
Парадоксально то, что в своем падении Есенин оставался пророком своего поколения. Может быть, потому, что его падение было не только его падением. Тот же надлом души переживали миллионы людей, захваченных вихрем революции. «Есенин высказывал, “выпевал” многое из того, что носилось в тогдашнем катастрофическом воздухе, – писал Ходасевич. – В этом смысле, если угодно, он действительно был “пророком”. Пророком своих и чужих заблуждений, несбывшихся упований, ошибок, – но пророком» (ЕСЖ. Т. 4. С. 201).
Галина Бениславская (1897–1926) – одна из гражданских жен Есенина и его помощница по издательским делам, женщина, преданно его любившая, самозабвенно ему служившая и не сумевшая пережить его утрату (покончила с собой на могиле поэта в годовщину его гибели), – запечатлела в воспоминаниях то ощущение «стихийности», которое притянуло к Есенину ее саму и которое притягивало тысячи людей. Она увидела Есенина впервые 4 ноября 1920 г. на вечере в Большом зале Консерватории: «Вдруг выходит тот самый мальчишка: короткая нараспашку оленья куртка, руки в карманах брюк и совершенно золотые волосы, как живые. Слегка откинув назад голову и стан, начинает читать:
Плюйся, ветер,
охапками листьев, –
Я такой же, как ты, хулиган…
Он весь стихия, озорная, безудержная стихия, не только в стихах, а в каждом движении, отражающем движение стиха. Гибкий, буйный, как ветер, с которым он говорит, да нет, что ветер, ветру бы у Есенина призанять удали. Где он, где его стихи и где его буйная удаль – разве можно отделить. Все это слилось в безудержную стремительность, и захватывают, пожалуй, не так стихи, как эта стихийность. <…> Что случилось после его чтения, трудно передать. Все вдруг повскакали с мест и бросились к эстраде, к нему. Ему не только кричали, его молили: “Прочитайте еще что-нибудь”. <…> Опомнившись, я увидела, что я тоже у самой эстрады. Как я там очутилась, не знаю и не помню. Очевидно, этим ветром подхватило и закрутило и меня» (ЕСЖ. Т. 4. С. 356).
Внутренний компас Есенина, по-видимому, уже окончательно потерял ориентиры. Он сам едва ли понимал, чего он хочет и чего не хочет, что любит и что презирает.
Венцом абсурда всей этой и без того абсурдной жизни Есенина был его брак со знаменитой американской танцовщицей-«босоножкой» Айседорой Дункан (1878–1927). Достаточно сказать, что эти два человека говорили на разных языках – в самом прямом смысле: Дункан, умевшая говорить на европейских языках, по-русски едва могла объясниться, Есенин «говорил по-английски» на уровне: «Mi laik Amerika» (так он выразил свои впечатления американским журналистам).
Есенин и Дункан поженились 2 мая 1922 г. и вскоре после свадьбы поехали за границу. Круиз длился более года – только в августе 1923 г. Есенин вернулся в Москву. К этому времени отношения с Дункан себя исчерпали.
Из зарубежной поездки Есенин вынес смешанные впечатления, которые отразил в своем очерке «Железный Миргород». Наблюдения Есенина весьма интересны и свидетельствуют о том, что это был человек мыслящий и достаточно тонкий. Америка поразила его мощью цивилизации. Поразила, но не прельстила. «Сила железобетона, громады зданий стеснили мозг американца и сузили его зрение, – пишет он. – Нравы американцев напоминают незабвенной гоголевской памяти нравы Ивана Ивановича и Ивана Никифоровича. Как у последних не было города лучше Полтавы, так же и у первых нет лучше и культурней страны, чем Америка.
– Слушайте, – говорил мне один американец, – я знаю Европу. Я изъездил Италию и Грецию. Я видел Парфенон. Но все это для меня не ново. Знаете ли вы, что в штате Теннесси у нас есть Парфенон гораздо новей и лучше?
От таких слов и смеяться, и плакать хочется. Эти слова замечательно характеризуют Америку во всем, что составляет ее культуру. Европа курит и бросает, Америка подбирает окурки, но из этих окурков растет что-то грандиозное» (ПСС. Т. 5. С. 172).
По возвращении в Москву жизнь Есенина потекла по прежнему руслу. Поэт вернулся к старым «друзьям». От имажинистов он, правда, постепенно отошел, но кабацкие приятели не переводились.
В марте 1925 г. он познакомился с внучкой Л.Н. Толстого, Софьей Андреевной, на которой спустя несколько месяцев женился. Однако вскоре после женитьбы сам писал в письме: «С новой семьей вряд ли что получится, слишком все здесь заполнено “великим старцем”, его так много везде: и на столах, и в столах, и на стенах, кажется, даже на потолках, что для живых людей места не остается» (Есенина А.А. «Это все мне родное и близкое…» // ЕСЖ. Кн. 4. С. 44).
В 1924 – 1925 гг. Есенин жил то в Москве, то в Ленинграде, несколько раз приезжал в родное Константиново, ездил на Кавказ, месяцами жил в Баку (отсюда цикл «Персидские мотивы»). Он довольно много работал. В 1924 – 1925 гг. один за другим выходят сборники: «Москва кабацкая», «Русь советская», «Страна советская», «О России и революции», «Персидские мотивы», «Березовый ситец». В июне 1925 г. поэт подписал договор с Госиздатом на публикацию «Собрания стихотворений» в трех томах. Были написаны или закончены начатые ранее поэмы: «Поэма о 36», «Анна Снегина», «Черный человек».
Интенсивность творческой деятельности свидетельствует о том, что жизнь поэта не сводилась к пьяным загулам. Не случайно близкие вспоминали, что к творчеству он относился серьезно и, когда работал, всегда был трезв. Но «отпадения» случались с ним регулярно. В последние годы в Есенине стали замечаться признаки психического расстройства. Становилось очевидно, что Есенин нуждается в серьезном лечении.
А.А. Есенина вспоминала последний вечер, когда она видела брата, – в доме С.А. Толстой. Есенин пришел под вечер, злой, раздраженный. Собрал вещи. «Сказав всем сквозь зубы “до свиданья”, вышел из квартиры и Сергей, захлопнув за собой дверь. Мы с Соней выбежали на балкон. Я видела, как уселся Сергей на вторые санки. И вдруг у меня к горлу подступили спазмы. Не знаю, как теперь мне объяснить тогдашнее мое состояние, но я почему-то крикнула:
– Прощай, Сергей!
Подняв голову, он вдруг улыбнулся мне своей светлой, милой улыбкой и помахал рукой» (Там же).
23 декабря 1925 г. Есенин выехал из Москвы в Ленинград. Поселился в гостинице «Англетер». В последующие три дня виделся со многими знакомыми поэтами (в том числе с Клюевым). 27 декабря написал свое последнее стихотворение:
До свиданья, друг мой,
до свиданья.
Милый мой, ты у меня в груди.
Предназначенное расставанье
Обещает встречу впереди.
До свиданья, друг мой, без руки, без слова,
Не грусти и не печаль бровей, –
В этой жизни умереть не ново,
Но и жить, конечно, не новей.
Стихотворение было написано кровью. Есенин сам акцентировал этот момент: зашедшей к нему в номер знакомой жаловался, что в гостинице нет чернил, так что пришлось кровью писать. Какое стихотворение написал таким образом, он не сказал. Листок с ним вложил в карман пиджака зашедшего к нему приятеля – молодого поэта В.И. Эрлиха.
28 декабря Есенин был найден в своем номере повешенным.
Для современников факт его самоубийства не подлежал сомнению – слишком часто он говорил в стихах об обреченности, о скорой, ранней смерти.
Сами стихи, впрочем, как правило, не предсказывают самоубийства. Иногда он даже прямо говорит: «Я с собой не покончу». Но тут же, в том же стихотворении, есть и другие слова: «Иди к чертям» («Сыпь, гармоника. Скука… Скука…»). Ясно, что при таком умонастроении, вошедшем в привычку богохульстве и поминании к месту и не к месту нечистой силы трудно надеяться, что при очередном явлении «демона самоубийства» (который, как мы видели, искушал Есенина с юности) ангел-хранитель удержит его на краю пропасти. Да и последнее стихотворение вполне откровенно говорит об уходе из жизни.
Один из друзей детства Есенина, Н.А. Сардановский, внук упоминавшегося о. Ивана Смирнова, вспоминал разговор с дедом в один из своих приездов в родное село:
«В Константинове, на усадьбе дедушки, за рекой, на высоком берегу реки Оки, все на той же узенькой скамеечке сидим мы с дедушкой вдвоем. Старик одет в ветхое полукафтанье, на голове потертая бархатная скуфья, как видно, немного уже осталось жить ему на свете. “Вот, Никола, – говорит он мне, – подолгу сижу я здесь. Все вспоминаю, что было… И что будет. Всегда ношу я с собой вот эту книжечку, – поминание. <…> А в конце, ищи и читай, записан твой приятель”. Беру я это потрепанное поминание, перелистываю потемневшие странички, закапанные воском от свечей, и на одной из последних страниц читаю написанное неровным старческим почерком: “Раб Божий Сергей. Сын Александра Никитича и Татьяны Федоровны Есениных. Был писателем. Скончался в Петербурге, в гостинице. На Ваганьковском кладбище похоронен”. Далее дедушка добавляет: “Не стал я писать, какою смертью он умер. Нехорошее это дело, прости ему, Господи”. Что-то дрогнул голос старика, и прозрачная слезинка тихо покатилась по морщинистой щеке и затерялась в белоснежных волосах бороды» (ВЕ. С. 134). Старый смиренный священник сам себе не хотел напоминать, что молится за самоубийцу, но – молился, потому что любил и жалел того мальчика, в котором он сам некогда распознал “сосуд избранный”».
Прошло время, истоки человеческой жалости иссякли, и новым «россиянам» по низвержении старых кумиров понадобился новый мраморный истукан для поклонения. Есенина, в силу ряда причин удобного в этом качестве, стали героизировать, и родились версии о том, что он был убит спецслужбами. Решение очень типичное для начала 90-х гг., когда спецслужбам стали приписывать все без исключения функции, какие ранее исполняли бесы.
По поводу новой версии собиралась комиссия достаточно высокого уровня, с участием ведущих литературоведов и даже криминалистов. Поскольку убедить специалистов не удалось, сторонники версии убийства, как водится, «пошли в народ», обратившись к средствам массовой информации.
Однако очередной парадокс есенинской судьбы в том и состоит, что, покончил ли он жизнь самоубийством или был убит, для представления о нем как о личности, в сущности, безразлично. Да и в самом деле, можно ли возлагать вину на заблудившегося, запутавшегося, не видящего пути и не совсем здорового психически человека?
С другой стороны, если Есенин был убит как герой, противостоявший «стране негодяев», то кто снимет с него вину за похабщину и богохульство, которыми полны многие его собственные произведения, даже если не брать в расчет неоспоримые свидетельства современников о его «подзаборной» жизни? Только Сам Господь Бог…
И все же, как бы ни старались «есениноведы» новой формации, героического конца Есенину при всем желании не сочинить. Но и со своим страшным, можно даже сказать, постыдным концом Есенин не теряет своего значения как пророк. Не теряет, потому что, как уже говорилось, в его судьбе таинственным образом преломились судьбы миллионов русских людей.
Надежды первых послереволюционных лет не оправдались. Есенин слишком близко видел оборотную сторону «революционной романтики», чтобы продолжать верить ее вдохновителям. Побывав в Америке, он убедился, что «Железный Миргород» для России тоже отнюдь не идеал. В душе он тянулся к «Руси уходящей», хотя сам уже отрекся от ее устоев:
Мы многое еще не сознаем,
Питомцы ленинской победы,
И песни новые по-старому поем,
Как нас учили бабушки и деды.
Друзья! Друзья!
Какой раскол в стране,
Какая грусть в кипении веселом!
Знать, оттого так хочется и мне,
Задрав штаны,
бежать за комсомолом…
…И я, я сам,
Не молодой, не старый,
Для времени навозом обречен.
Не потому ль кабацкий звон гитары
Мне навевает сладкий сон?.. («Русь уходящая»)
Комический образ: «Задрав штаны, бежать за комсомолом» – свидетельствует о том, что Есенин – осознанно или даже неосознанно – не воспринимал всерьез комсомольскую «истину». Взрослому, мыслящему человеку «бежать за комсомолом», идиотически-радостно распевая частушки Демьяна Бедного, смешно и глупо, а дорога, по которой он уже пошел, предлагала именно этот выбор: либо – «за комсомолом», либо стать «навозом». Не решаясь окончательно избрать ни то, ни другое, лирический герой Есенина, как и сам поэт, усыплял себя «кабацким звоном гитары». Но звон этот лишь ненадолго заглушал в душе голос совести. Олицетворением неочищенной совести, превратившейся уже в некую враждебную, пугающую силу, стал его «Черный человек».
Образ «Черного человека» совершенно прозрачен – это тот, многократно использованный в святоотеческой литературе образ беса, который записывает в книгу все грехи человека, чтобы потом на основании записи затребовать этого человека в ад.
Не знаю, не помню,
В одном селе,
Может, в Калуге,
А может, в Рязани,
Жил мальчик
В простой крестьянской семье,
Желтоволосый,
С голубыми глазами…
(«Черный человек»)
Ужас и недоумение, как и почему этот «мальчик с голубыми глазами» прожил жизнь «прохвоста и забулдыги», – и есть основа мучительного душевного надлома лирического героя. Но у него нет сил взять на себя ответственность за эту не путем потекшую жизнь, он предпочитает винить в ошибках кого угодно. Скрытое самооправдание читается в том же «Черном человеке»:
Слушай, слушай, –
Бормочет он мне, –
В книге много прекраснейших
Мыслей и планов.
Этот человек
Проживал в стране
Самых отвратительных
Громил и шарлатанов…
Отсюда же и название поэмы «Страна негодяев» – объемной вещи, читать которую тяжело и неприятно. Не имея сил для подлинного покаяния, лирический герой Есенина ставит себе в заслугу свою прежнюю, когда-то бывшую, но утраченную чистоту и хочет, чтобы она вернулась каким-то волшебным образом:
Пусть не сладились, пусть не сбылись
Эти помыслы розовых дней.
Но коль черти в душе гнездились –
Значит, ангелы жили в ней.
Вот за это веселие мути,
Отправляясь с ней в край иной,
Я хочу при последней минуте
Попросить тех,
кто будет со мной, –
Чтоб за все за грехи мои тяжкие,
За неверие в благодать
Положили меня
в русской рубашке
Под иконами умирать.
(«Мне осталась одна забава…»)
«Есенин – типичный представитель своего народа и своего времени, – писал Георгий Иванов. – За Есениным стоят миллионы таких же, как он, только безымянных “Есениных” – его братья по духу, “соучастники-жертвы” революции. Так же, как он, закруженные ее вихрем, ослепленные ею, потерявшие критерии добра и зла, правды и лжи, вообразившие, что летят к звездам, и шлепнувшиеся лицом в грязь. Променявшие Бога на “диамат”, Россию – на Интернационал и, в конце концов, очнувшиеся от угара у разбитого корыта. Судьба Есенина – их судьба, в его голосе звучат их голоса. Поэтому-то стихи Есенина и ударяют с такой “неведомой силой” по русским сердцам, и имя его начинает сиять для России наших дней пушкински-просветленно, пушкински-незаменимо. Подчеркиваю: для России наших дней» (ЕСЖ. Т. 4. С. 149).
Есенин родился в русской традиционной, крестьянской – христианской! – культуре. Этой культурой он был вскормлен, с нею был кровно связан, но всю жизнь стремился оторваться от нее. Его жизнь – воплощение пути «блудного сына», ушедшего «на страну далече» и там расточившего имение в бес-путстве. Совесть указывала Есенину один путь – к отчему дому. Этой тоской об отчем доме, надеждой хотя бы в нем найти опору, проникнута поэзия последних лет:
Ворочусь я в отчий дом –
Жил и не жил бедный странник…
В синий вечер над прудом
Прослезится конопляник.
(«Не вернусь я в отчий дом…»,1925)
