Многие современные исследователи согласны в том, что Константин Николаевич Леонтьев (1831–1891) является величайшим отечественным мыслителем за весь период Русской империи XVIII – начала XX века. Так, священник Александр Шумский полагает, что «рыцарская фигура» Леонтьева, вместе с Ф. М. Достоевским, «возглавляет иерархию русских мыслителей», а Н. Ганина – что «в русской прозе после Пушкина и Лермонтова ему нет равных…». Интерес к леонтьевскому наследию может быть проиллюстрирован тем, что мемориальную доску, посвященную мыслителю-дипломату, открывал министр иностраных дел Российской Федерации С. Лавров, в России создано Леонтьевское философско-богословское общество и Фонд «Наследники Константина Леонтьева», а Пушкинский дом издает Полное собрание сочинений и писем мыслителя, которому посвящено не менее тысячи научных и публицистических работ более чем на десяти языках... А так как для русской национальной мысли центральным вопросом всегда был вопрос религиозный, то принципиально важно дать четкую характеристику отношению наследия Леонтьева к православию. При этом остановимся именно на тех делах Леонтьева, без которых, по апостольскому слову (Иак., 2, 20), «вера мертва есть».
Одна из основных черт историографии так называемого Серебряного века, посвященной Леонтьеву, – это последовательно проводимая из работы в работу мысль о противоречии леонтьевского наследия христианству. При сравнении собственного представления о христианстве с жизнью и творчеством Леонтьева В.С. Соловьев, Н. А. Бердяев, С. Н. Трубецкой понимали коренное противоречие между ними и, в выборе между традиционным православным вероучением и его модными трактовками предпочитая последнее, буквально анафематствовали Леонтьева. Начав с того, что труды Леонтьева якобы противоречат христианству, они дошли до вывода, что «в христианстве он пытался открыть черты мрачного сатанизма… родного его больному духу». Как мудрствовал В. Бородаевский, «черты мрачного сатанизма открываем мы в этом «ницшеанце до Ницше», который с коварством инквизитора творит какое-то кощунственное дело над душой человеческой». А иные даже «называют его врагом Христа и, возводя его на пьедестал, громогласно и торжественно предают анафеме» (так, Мережковский предлагал отлучить давно умершего мыслителя от церкви). Тема христианства Леонтьева активно обсуждается и ныне.
Все эти оценки не являются признаком злого умысла, дело именно в том, что взгляды Леонтьева действительно не понимались (и не понимаются), даже тогда, когда ими восхищались. Примером может служить следующее рассуждение А. Г. Закржевского: «Для многих имя Леонтьева – звук пустой, а для некоторых – и того хуже… И только очень и очень немногие – человек десять во всей России, не больше – знают, кто был Леонтьев не по табличке, а душой своей, творчеством своим, мукой своей… И для этих немногих имя Леонтьева так же дорого, как имя Ницше, с которым у него много общего». Вот уж действительно: «и смех и грех» – обосновывая элитарность наследия Леонтьева, автор огорошивал читателя сравнением Леонтьева с Ницше. На это можно ответить словами одного из немногих современников Константина Николаевича, все же разобравшегося в том предмете, о котором он судит. Ученик Леонтьева, священник Иосиф Фудель, писал: «Общество не знает К. Леонтьева. Так, например, неоднократно приходилось встречать в печати такое сближение: К. Леонтьев – русский Ницше… смиренному послушнику оптинских старцев и не снилось, что когда-либо в нем найдут тождество с ярым антихристианином Ницше». Действительно, о Леонтьеве судили теоретики «нового религиозного сознания», но тот «канон», по которому они судили, по справедливому замечанию исследователя А. П. Козарева, «был чем угодно, только не христианством Исаака Сирина, Иоанна Лествичника и Аввы Дорофея – этим кристально чистым, строгим и нравственно высоким идеалом, к которому прикоснулся Леонтьев, проведя последние 18 лет своей жизни около оптинских стен». Потому и писал Леонтьев об искаженном христианстве: «Ваши знамена – это жалкие, растрепанные обрывки христианства, на которые и смотреть не хочется тому, кто хоть раз видел во всей красе его настоящий, широко веющий стяг Православия». Именно здесь был заложен корень конфликта замечательного публициста Страхова с Леонтьевым. Страхов однажды сказал Леонтьеву, что тот «слишком православен». Это возмутило даже Д. Мережковского: «Ежели православие – истина, то как можно быть слишком в истине? Не слишком, а до конца православен. Но для средних, «теплых», подобных Страхову, это жгучее православие Леонтьева – как раскаленное морозом железо, на котором, если ухватиться за него рукою, останется кожа».
Как можно заметить, среди авторов леонтьевской историографии этого времени множество громких имен. Однако именно в силу этого по сию пору мало кто отваживается признать, что их носители писали о Леонтьеве вещи столь нелепые, что их вряд ли напишет нынешний добросовестный студент. Они видели в нем не основателя цивилизационного подхода, не теоретика русской идеи, не историка и не философа, а одного из титанов некоего русского «Ренессанса». Его образ додумывался, искажался: как это понял еще в 1911 году Б. В. Никольский, авторы посвященных ему работ, «цепляясь за слова, приписывали Леонтьеву то, чего у него не было и в помине, и по-детски (а иногда мошеннически) сочиняли своего собственного Леонтьева, склеивая в одно фантастическое целое его парадоксы, не умея понять (или стараясь не понять) мыслей, в них костюмированных».
В действительности, после духовного перелома 1871 года смело можно говорить о том, что ортодоксальная православность Константина Леонтьева – вне всяких сомнений.
Еще в детстве Леонтьев соприкоснулся с человеком высокой духовной жизни – Семеном Ивановичем Яновским (1789 – 1876). Будучи первым правителем Русской Америки после А. Баранова, в 1819 году Яновский отправился в инспекционную поездку и на о. Кадьяк познакомился и сблизился с преподобным Германом Аляскинским, который стал его духовным отцом. Главными источниками сведений о жизни и внешнем облике преподобного по сию пору служат материалы Яновского.
После возвращения в Россию Семен Иванович был духовным сыном преподобного оптинского старца Антония (Путилова), а в 1864 году, приняв постриг, удалился в Тихвинскую пустынь Калужской губернии. Как убедительно доказал Юрий Холопов, именно Яновский являлся одним из соавторов знаменитой книги «Преподобные старцы Оптиной Пустыни» – он прекрасно знал многих старцев и жизнь обители. Этот мир он покинул схимонахом Сергием и был канонизирован Автокефальной Американской Православной церковью.
В 1834 – 1851 годах Яновский был директором училищ Калужской губернии, и именно в это время (1844 – 1849 гг.) в калужской гимназии учился Константин Леонтьев. Это не просто совпадение дат – хотя лично Яновского в своих воспоминаниях Леонтьев и не упоминает, хорошо известно как то, что созданная в гимназии атмосфера сильно повлияла на будущего мыслителя, так и то, что дух благочестия и учености, характеризующий жизнь гимназии, был создан именно С. И. Яновским, часто ее посещавшим.
В жизни К. Н. Леонтьева четко просматривается два периода: с 1831 по 1871 г. и с 1871 по 1891 г. Конечно, как историософские, так и религиозные взгляды мыслителя формировались постепенно: так происходил переход от либеральных увлечений молодых лет к традиционализму зрелости и всей последующей жизни, а также возврат к той вере, которая характеризовала юные годы и вернулась – посредством множества внутренних и внешних событий в жизни Леонтьева – к сорока годам. Но все же событие, что произошло с ним в 1871 году, стало вехой, сделавшей из талантливого (на тот момент – как многие) литератора и дипломата уникальную фигуру, о которой мы знаем. Сам Леонтьев в своих воспоминаниях и письмах неоднократно возвращался к этому событию. Владимир Юровицкий очень удачно передал тогдашнее состояние Леонтьева: «Однажды – как раз в это время в Константинополе свирепствовала холера – я почувствовал рези в животе и понял – что это значит. Я сам врач и во время Севастопольской кампании, в которую служил полковым лекарем, с холерой встречался предостаточно. И вот лежу я один в своей комнате, и вдруг ужас, ужас, какого не знал даже во время военной кампании сдавил меня». Суть произошедшего события заключалась в том, что, заболев, Леонтьев оказался на пороге смерти. При этом он находился в уединенной местности – в предместье турецкого города Салоники, где был консулом. В какой-то момент в его сознании возникло четкое понимание: все, что было, – уже в прошлом, но будущего может и не быть. Есть успешная карьера дипломата, задуманы многообещающие книги – одна из них впоследствии получила название «Византизм и славянство» и стала знаменем русской историософии, другая, художественная эпопея «Одиссей Полихрониадес», оказалась одним из лучших его произведений. Но главное не это – страшно от сознания, что молодость в значительной мере прошла в чувственных удовольствиях, агностицизме и модных, но от того не менее вредных увлечениях. И вот в его сознании остается всего два образа: облик прошедшей жизни, которая показалась в этот момент совсем никчемной, и икона Божией Матери, подаренная ему афонскими монахами. В борьбе между отчаянием и верой он обращается к Ней: «Матерь Божия! Рано! Рано умирать мне!.. Я еще ничего не сделал достойного моих способностей и вел в высшей степени развратную, утонченно грешную жизнь! Подыми меня с этого одра смерти. Я поеду на Афон, поклонюсь старцам, чтобы они обратили меня в простого и настоящего православного, верующего и в среду, и в пятницу, и в чудеса, и даже постригусь в монахи…» И вера победила – Леонтьев выздоровел, поехал на Афон (где ему намекнули, что монашеский постриг надо еще заслужить, да к тому же пострижение действующего дипломата может вызвать напряженность в отношениях с МИДом), и с тех пор мы видим не только Леонтьева-ученого и дипломата, но и человека, взыскующего спасения во Христе.
Константин Николаевич вначале был духовным сыном известного старца Русского Свято-Пантелеймонова монастыря на Афоне иеромонаха Иеронима (Соломенцова), затем преподобного Пимена Угрешского и святого старца Оптиной пустыни Амвросия (Гренкова). Свою жизнь Леонтьев закончил иноком Климентом (пострижен преподобным Варсонофием Оптинским) – в стенах Свято-Троицкой Сергиевой лавры, в окормлении преподобного Варнавы Гефсиманского. Поэтому все его размышления о вере должно понимать как совершенно христианские, в них нет религиозной вольности. Леонтьев все свои действия соразмерял не с превратно понятым евангельским учением, а с учением Христа, несомым Церковью, Преданием и старцами. Вот что он писал отцу Клименту Зедергольму, полагая, что последний имеет право думать так: «Для нас, оптинских, [он] стал терновым венцом, никак не объясняется; письма длинны, чувства смутны, почерк гадкий, претензий куча, грехов самых странных целый музей. Ко всенощной идти не хочет… на постную пищу сердится, а у нас за 1000 верст требует разрешения чуть не на то: во фраке или в сюртуке ему ехать с дамами разговаривать!» Леонтьев здесь не «рисуется», а искренне смиряется, и именно во многом благодаря этому своему стремлению, ставя небесные цели, он достиг высот в историософии.
На ортодоксальность Леонтьева пристальное внимание обратил такой известный представитель русской эмиграции, как архимандрит Константин (Зайцев). Он писал: «Перед нами единственный, кажется, в истории литературы пример длительного светского писательства, духовно окормляемого высоким, непререкаемым церковным авторитетом… несомненно и то, что направленность воли, находящая свое выражение в писательстве Леонтьева, признавалась старцами правильной и встречала их полное… ободрение – в отличие, например, от отношения их к писательству Владимира Соловьева».
Как пишет проректор Российского православного университета Св. Иоанна Богослова игумен Петр (Пиголь), «дух леонтьевских сочинений» пропитан «той атмосферой древнего византийского церковного православия, в которой жили афонские монахи, жил отец Иероним, в которой возрастали его духовные преемники». Нельзя не согласиться и с нашим современником протоиереем Георгием Митрофановым, который отмечает, что религиозные взгляды К. Н. Леонтьева позволяют говорить о том, что он «оказался одним из немногих, если не единственным, религиозно настроенным деятелем русской культуры XIX в., не только позволившим себе усомниться в праве этой культуры выступать в качестве обладателя церковной истины, но и выразительно продемонстрировавшим, как в лице ряда своих творчески наиболее выдающихся деятелей… культура вступила в принципиальный конфликт с учением Православной церкви». Справедлив и другой наш современник, священник Александр Шумский, который пишет, что Леонтьев пронес Христа через всю свою жизнь и, приняв монашеский постриг, стал единственным «из русских мыслителей и писателей первого ряда, кто стал православным монахом – факт огромной важности».
Закончить хотелось бы рассказом о последних днях жизни мыслителя. Весьма знаменательна фраза преподобного Амвросия Оптинского, сказанная им монаху Клименту (Леонтьеву) незадолго до своей смерти: «Скоро увидимся!» Такие подвижники, как святой Амвросий, не бросали слов всуе, и, значит, эта фраза, адресованная человеку, который скончался спустя всего несколько месяцев после своего духовного отца, говорит о том, «какого духа был» мыслитель. Для людей, знающих и ценящих наследие Леонтьева, важен и тот факт, что строгий к себе и другим Леонтьев (а его имя Константин и значит «строгий») ушел из жизни иноком Климентом (что значит «милостивый»), и это произошло 12 ноября 1891 года, то есть на праздник иконы Божией Матери «Милостивая». Так Леонтьев шагнул в бессмертие. Игумен Виталий (Уткин) пишет: «Будучи в Гефсиманском скиту Троице-Сергиевой лавры, я всегда стараюсь помолиться на могиле этого великого русского философа».
