Андрей Битов - писатель, автор романа «Пушкинский дом», трилогии «Оглашенные» (повестей «Птицы, или Оглашение человека», «Человек в пейзаже», «Ожидание обезьян») и др., лауреат отечественных и зарубежных премий, председатель ПЕН-центра.
- Андрей Георгиевич, Ваше творчество насквозь пронизано идеей веры и напряженного поиска духовного смысла существования. Расскажите, пожалуйста, о Вашем личном пути к вере и Богу.
- Поскольку мои родители родились до революции, то они, естественно, были крещены в Православной вере. Более того, фамилия моей матери - Кедрова - фамилия священническая: священником был мой прапрадед - отец Василий Кедров. Он приехал из Киево-Печерской Лавры в Гатчину и, по семейной легенде, стал протоиереем Гатчинского собора. А моя любимая бабушка - немка по происхождению - поменяла свое лютеранство на православие, когда выходила замуж.
Что касается меня, то мой путь к крещению был долог, и, по какому-то роковому стечению обстоятельств, полон преград и помех. Когда в 1962 году у меня родилась старшая дочь, то я решил принять крещение вместе с ней. Но этого не произошло: видимо, я еще не был внутренне готов к этому шагу. Однако намерение креститься не оставляло меня – тем более, что рядом со мной всегда были люди, которые меня к этому подталкивали. Сначала меня убеждал принять крещение писатель Юз Алешковский, который крестился у отца Александра Меня. Но он проявлял такую настойчивость, что вызвал с моей стороны яростное, как у ребенка, сопротивление. Опять что-то мне помешало. В 1977 году я сдружился с Олегом Васильевичем Волковым - писателем, проведшим два десятилетия в советских лагерях, который, узнав мою затяжную историю, стал убеждать меня креститься у отца Димитрия Дудко. Но вскоре с отцом Димитрием произошла эта чудовищная нашумевшая история (когда КГБ вынудил его публично покаяться в своей деятельности - А. В.), и мое крещение расстроилось и на этот раз. А в 1982 году, когда я был в Грузии, я, наконец, был удостоен крещения: этот эпизод довольно точно воссоздан в романе «Оглашенные». Резо Габриадзе (известный грузинский писатель, сценарист, создатель театра марионеток в Тбилиси, - А. В.) вез меня с моей дочерью Анной до Кутаиси, откуда мы должны были попасть в Батум. Только оказавшись в дивном кутаисском монастыре, Габриадзе объявил нам о цели, с которой он нас туда привез, а именно - наконец покрестить меня. Нам навстречу вышел удивительный, двухметрового роста монах - мамао Торнике и, узнав о нашем намерении, предложил быть моим крестным, даже подарил крест. После этого удивительного обряда на грузинский манер, у меня было ощущение, что я принял своего рода двойное крещение: когда я вышел из монастыря и посмотрел на мир, на тот пейзаж, который оттуда открывается, то почувствовал, что само пространство, сам этот великолепный мир словно принимали участие в Таинстве. В Батуме я написал стихотворение «После крещения»:
Закат не ведал, как он красен был.
Морская гладь не для себя серела.
Не видел ветер, как он гладь рябил,
И дерево на это не смотрело.
Они стояли, в ночь заточены,
Не ведомо себе, свища, пылая,
Ни звуковой, ни световой волны
Не разгадав, но ими обладая.
Не знало небо, что луна взошла,
Что солнце скрылось. Темнота густела.
Вокруг незнанья не было числа.
Никто не знал. И в этом было дело.
Что для себя на этом берегу?
Зарозовела в небе птица - что мне?
Куда бежал? Споткнулся на бегу.
Стою сам по себе и ничего не помню.
Тень сосен золотых и шорох трав,
Напрягший вечер ветер чуял кожей
И умирал. И смертью смерть поправ,
Опять вознесся и опять не ожил.
Хаос свое творенье веселит.
Кто верует? Кому ключи от Рая?
И волосы лишь ветер шевелит
На голове слепца, что зеркалом играет.
Кто строит дом, не тот в дому живет.
Кто создал мир, не ищет смысла жизни.
Мысль Божья не сама себя поймет.
Пускайся в путь и в нем себя настигни!
Но, рассказывая о пути к крещению, видимо, правильнее было бы восходить к самому началу - к тому, как в моей душе возник именно момент веры. Я помню еще послевоенное, сталинское время - эпоху глубочайшего атеизма. В нашем доме, конечно, не было никаких икон. Меня часто отправляли в пионерский лагерь, где мальчишки любили задавать друг другу очень любопытные вопросы. Например, такой: «А ты можешь себе представить бесконечность?» Когда мы начинали напряженно думать, то подступало какое-то чувство тошноты. Это упражнение ума было очень интересным опытом, первой встречей с непостижимым. Второй вопрос, который часто задавали, был вопрос о существовании Бога. Когда кто-то говорил, что Бога нет, то его просили обругать Бога. Удивительно, что никто и никогда не мог этого сделать.
Конечно же, без Бога не обходился ни один мой текст. Когда меня посещало вдохновение, то в этом определенно наличествовал момент веры, но без упоминания всуе. Уже третье поколение читает тексты, написанные сорок лет назад, и чувствуют это. Например, я помню, что когда я писал повесть «Сад», меня посетило подлинное вдохновение: я реально чувствовал, что за мною что-то стоит, нечто, что больше меня невообразимо, а я при этом выжимаю из себя что-то ничтожное. Можно сказать, что это был Ангел, поскольку я сам этого написать не был способен, это даже не входило в мои замыслы.
В том же, 1963 году произошло еще одно странное событие, а вернее - два, которые я впоследствии синхронизировал. У меня был друг, который недавно умер, - очень талантливый прозаик Рид Грачев. Мое отношение к жизни было таково, что я был склонен, несмотря на объективность зла, которое меня окружает, чаще винить себя. Он же был борцом и имел пафос обвинения среды, причем очень оправданно и закономерно. В одно и то же время мы оказались в метро, но в разных местах. Рид впал в странное состояние: стал биться головой о стену и кричать «Люди!» (в этот момент он сошел с ума, после чего так и не пришел в себя до конца своих дней), а я ехал по эскалатору, и при виде встречного потока людей меня охватил, по толстовской терминологии, «арзамасский ужас». В тот же момент я четко увидел перед собой надпись: «Без Бога жизнь бессмысленна». Удивительно, что в этом же, 1963 году, мне подарили Евангелие, которое было тогда практически подпольной литературой, и я впервые его прочитал.
Таким образом, мое крещение произошло с большим опозданием. Вообще, опоздание - это очень важный момент для объяснения феномена всего нашего поколения. Все начинали поздно, и стройной истории взросления ни у кого нет: ее нужно реконструировать по множеству маленьких моментов озарения, что, кстати, повлияло и на мой способ письма. Важна не хронологическая цепь событий, а то, в какой последовательности к человеку приходит понимание. Внутренняя хронология сильно отличается от внешней. Я помню, что когда, в конце 1960-х, я читал «Отца Сергия» Толстого - повесть, которая тогда произвела на меня очень сильное впечатление, - меня поразило место, где отец Сергий вопиет: «Боже, за что не даешь мне веры?». Тогда я понял, что вера - только дар, ее не выслужишь, и если она тебе даруется, то будь благодарен.
- В Ваших произведениях всегда присутствует идея Божьего промысла в череде жизненных ситуаций. События приобретают особое, символическое значение, становятся знаками судьбы, как пушкинский заяц. В чем для Вас как для верующего человека заключается промысел Божий? Как Вы относитесь к идее судьбы, предопределения?
- Судьба есть и судьбы нет. Те, кто думает, что все идет по писанному, предается двум типам противоположных ошибок. Одна из них - это ощущение некой обреченности, а другая - какая-то форма самодовольства, гордыни. Гордыня - самое видоизменяющееся понятие, наиболее сложная мутация греха. Ее не так просто распознать. Так же и судьба не всегда узнается. Дело не в том, что она раз и навсегда прочерчена резцом Всевышнего, а в том, что есть какие-то пересечения личного и общего, исторического времени, какие- то особые моменты, когда ты поставлен перед выбором. Это могут быть ничтожнейшие доли секунды, и вот в эти доли секунды ты и совершаешь что-то верное или неверное. Человек, который несколько раз попадал в точку, начинает верить, что судьба есть. В какие-то моменты своей жизни оглядываешься назад и видишь, что все происходило вовремя – как раз тогда, когда это было необходимо. При взгляде в прошлое понимаешь, что тебе предлагались разные варианты и случалось именно то, что должно было случиться… И каждое событие – роковое, краеугольное, чудесное. Ощущение чуда существования особенно остро и явно приходит в моменты, когда избегаешь смертельной опасности. В истолковании этих знаков судьбы, конечно, могут быть всевозможные натяжки и суеверия. Сейчас у интеллектуалов вновь в моде термин «бритва Оккама» - установка на то, чтобы не умножать количество сущностей, а лишь почувствовать их. Если же начать их истолковывать, то это будет уже ошибочно и грешно. Кстати, такие мыслительные ошибки наказуются. Например, мой опыт говорит о том, что если тебя наказывают тут же, то к тебе благоволят - значит, твой Ангел начеку и хранит тебя, указывая на твои ошибки. Это удивительная поддержка! Такого рода спасений в моей жизни были тысячи. И тысячи прощений, и тысячи помощей.
Еще одно из моих правил - никогда не сравнивать себя с другими (вспоминаются слова Мандельштама: «Не сравнивай, живущий не сравним!»): все эти сравнения, оглядка на других, желание что-то получить не проходят даром - ведь мы говорим о судьбе. В связи с этим я часто размышляю над пушкинским переложением молитвы Ефрема Сирина: «Владыка дней моих! Дух праздности унылой, любоначалия, змеи сокрытой сей, и празднословия не дай душе моей…» Особенно долго я думал над тем, что значит «любоначалие», «сокрытая змея» - желание быть признанным, получить награду, занять какое-то более высокое место. Я знаю четко, что как только человек начинает усиленно чего-то добиваться, то жизнь тотчас же указывает ему его место. И со мной не раз такое случалось... Или слова из того же стихотворения: «Но дай мне зреть мои, о Боже, прегрешенья». Ведь иногда человек грешит сознательно, и тогда его грехи очевидны (такие, как чревоугодие, пьянство, похоть); но подчас он не отдает себе отчета в том, что совершает грех. И возникает вопрос: в каких делах мера греховности больше? Мера греха видна только свыше, поэтому мы не можем осуждать другого. Сила искушения тоже не у всех равная. Кому больше дается, с того больше и спросится.
Человеку свойственно прислушиваться к подсказкам судьбы или принимать их за таковые. Например, недавно я писал одно эссе, и мне в голову пришли такие строчки: «Грех, не святой ли?» В этот момент в моей квартире погас свет. Что это - знамение свыше? Или эпизод, случившийся со мной, когда я пребывал в некотором самодовольстве и самоудовлетворенности по поводу суммы сделанных мною, казалось бы, благих дел: задумав стихотворение по Пятидесятому псалму Давида, я, было, приготовился написать: «Не много ль, Господи, я у тебя прошу?» - и в эту секунду у меня сгорел компьютер. Прямолинейно и однозначно толковать такого рода знаки как постоянное Божественное вмешательство в твою жизнь я не берусь - это было бы сродни суеверию, - но сделать определенный вывод, задуматься о, возможно, чрезмерной самоуверенности, рвении и упорстве в достижении своей цели - эта возможность дается каждому.
- В Вашем творчестве отчетливо видна проекция на Небо, та вертикаль, лестница, которая вводит в них духовное, метафизическое измерение. С этой точки зрения освещена и одна из наиболее интересных и глубоких тем Ваших произведений - тема творческого призвания, места и задач художника в мире. В повести «Ожидание обезьян» есть такие строки: «Реальность не выносит быть описанной. Или она гибнет, или обретает полную независимость, или вообще ее не было?» Творческий акт, таким образом, становится событием мирового масштаба, меняющим весь ход вещей. Не является ли, на Ваш взгляд, такого рода творческое вмешательство в установленный Богом порядок неким дерзновенным вызовом художника по отношению к миру и божественным законам?
- Я не склонен так преувеличивать мощь индивидуального творчества. Хотя момент дерзости, несомненно, в творчестве присутствует. Не дерзость ли - пытаться выразить невыразимое? Но ведь сам Творец был Художником в высшем смысле слова и Ему, безусловно, нужна была воспринимающая сторона. Поэтому можно считать больших художников, как, впрочем, и философов, мыслителей и вообще духовных людей, которые оставляют после себя какой-то странный продукт в виде живописи, музыки или текста, в некотором смысле художественными критиками: ведь они пишут своего рода рецензии на Творение. А уровень этой критики должен быть так хорош, чтобы он был адекватен созданию Творца. Кроме того, функции художника со временем обрели и общественный характер: поскольку человек - существо социальное, историческое, находящееся во времени, то он в какой-то момент начинает обслуживать свое собственное бытие. Таким образом, в этом вопросе есть две грани. Одна - в области человеческой: это попытка выражения реальности существования сегодняшнего человека и его социума. Вторая ипостась - это попытка постижения Творения, проявляющаяся в наиболее прекрасных выражениях музыки, живописи, философии и поэзии. Она и есть обретение и мысли, и смысла, и формы. Истинный художник и истинный мыслитель - это тот, который напрямую соотносится с Творением.
«Познание наше стало отмычкой, и мы взламываем именно замки, на которые Творение от нас же и было заперто для вашего же блага /.. ./ Сам вид человеческий есть колонизатор Творения» (А. Битов. «Ожидание обезьян» - А. В.).
- Если говорить о творчестве в этой его второй ипостаси, то как Вы бы могли определить истинное вдохновение? Многие художники сравнивали это состояние чуть ли не с ощущением Божественного присутствия. Вы с этим согласны?
- Я бы не дерзнул брать на себя так много, чтобы однозначно приписывать состояниям художника в момент творчества подобные вещи. Опять же, не поминай Имя Божье всуе, не помножай количество сущностей... Я бы сказал, что вдохновение - это восторг озарения, понимания, постижения невыразимого, но уже явленного тебе. Ведь мысль приближается к тебе в невербальном обличье, почти в безумном, и в этот момент легко оказаться и по ту сторону постижения... Это бритва, на лезвии которой нужно уметь удержаться.
И молясь, мы чувствуем вдохновение. И творчество может быть молитвой:
«Господи! Каким молчанием бываю я наказан! Шарю в темноте, пустоте, слепоте и звука шороха не слышу. Вот уж доказательство, что ничего-то вокруг нет. Когда тебя - нет. Поиски вне себя - тщетны. Мир невидим в твое отсутствие. Наказанье Божье, награда Божья миром, существованием вокруг тебя...
Когда совесть говорит - уста молчат. О чем?..
«Служу Богу или дьяволу?
Борясь, не признаю ли за действительное то, с чем борюсь?
Враждуя с прогрессом, не служу ли ему, совершенствуя и оттачивая его механизм?
Изгоняя дьявола, не искушаюсь ли? /.. ./
То есть угодно ли Богу то, что я делаю? Или я пользуюсь Им, ворую у Него и сбываю?/.. ./
Но знаю ли я, что Ему угодно? Могу ли знать? Могу ли я знать, что - есть, а что приписал Ему в искушении?..»
Вот молитва молчания» ( А. Битов. «Пушкинский дом» - А. В.).
- Сейчас существует довольно устойчивая точка зрения, что русская литература умерла или, во всяком случае, сильно сбавила свои обороты. Вы с этим согласны? И вообще, каков критерий Ваших литературных предпочтений?
- Кто говорит, что литература умерла, делает это потому, что хочет так думать. Поскольку, по долгу службы, я вынужден читать современные тексты, отобранные мне для жюри, то могу сделать вывод, что писать сейчас не перестали. И есть очень глубокие тексты. Кроме того, что сегодня куда лучше владеют литературной техникой, чем в советские времена, есть определенный сдвиг и в историзме мышления. Сейчас начинается то, чего я ожидал от гласности: я предполагал, что гласность поможет лучше понять, что в советском было русского и в русском - советского; она должна была положить конец прерывистому восприятию истории, а менталитет должен был, наконец, обрести свою цельность. Ведь именно в том, что страна не покаянна до сих пор, и заключается ее чудовищный бич. В этом смысле полезно иметь перерывы в истории с тем, чтобы стало возможно осознать ошибки. А вот в современной литературе такой историзм возник, и во многих текстах в самых разных плоскостях проявляется это видение некоторой греховности нашего всеобщего бытия, которая вовсе не искупается одним лишь страданием. Наоборот, вина нарастает...
По моему глубокому убеждению, время перестройки литературой оказалось пропущенным, кроме публикаций тех текстов, которые были написаны еще в советскую эпоху. Сейчас явно начинается уже новый этап. Литература вновь воскрешает традиции, в ней отчетливо прослеживается преемственность русской культуры в сочетании с высоким уровнем профессионализма.
К сожалению, я не имею права разглашать имена тех авторов, тексты которых еще только готовятся к публикации, но которые произвели на меня сильное впечатление. Скажу только, что в литературе появился новый ракурс в осмыслении действительности. Поймано очень точное видение реальности, которое способно охватить жизнь в ее движении. Если посмотреть вокруг, то твой взгляд способен охватить одновременно улицу, космос, дома разного времени постройки, кастрюльку, людей разных возрастов... И все это ползет одновременно, оставляя за собой просыхающий след: кто-то, исчезает, что-то возникает...Когда начинаешь видеть это движение, то по-настоящему осознаешь и то разрушение, которое происходит в тебе самом, в твоем бренном теле, и осознаешь это именно в потоке всеобщего, вместе со всеми напластованиями времени, вместе с Кремлем, Китаем, океанами... В какой-то момент начинаешь понимать, что диапазон между макро и микро, в котором мы существуем, - это просто волосок, это просто мгновение... Вот это-то ощущение времени я уловил в некоторых произведениях современной прозы.
Между прочим, в библейских Текстах наиболее глубоко передается эта масштабность бытия, это ощущение движения времени, хотя эпохи, запечатленные в Библии, исчезли давным-давно. И это движение отражено очень емко: в одной фразе заключены перемещения народов и грандиозные исторические события. Благодаря этому и достигается возможность провалиться в Текст. И эта возможность обеспечивается духовным усилием Автора. Если авторское усилие абсолютно, то в тексте и возникает глубина и бездна смысла.
