Осенью 2007 года журналом «Виноград» и православным образовательным Интернет-порталом «Слово» проводился конкурс на лучший святочный рассказ. Победителем конкурса стала повесть Юлии Виноградовой «Сказычка святочная», которую мы представляем в этом номере журнала.
Сенька с Санькой, хотя и уродились в один час, а вовсе друг на друга не походили. Сенька рыжая-конопатая вышла, а Санька – тот беленький, вихрастый. Родителей не знали, заместо них воспитывались семипудовою бабкою Катериной, а та померла годов пять назад и пятигодних внучат ее поручили в село Овражки пятиюродному дядьке Питириму на прокормление. Пять лет и пять дней он сирот прокармливал, а на шестый призадумался: мужик – он в хозяйстве опора, а баб-то и своих: хозяйка Анастасья да пятеро по лавкам девок на выданье – все равны как на подбор, лицо-яйцо, нос-помидор. Куды еще конопатую? Вот и отдал Сеньку Великим постом на пятой неделе на попечение в Усть-Богородицкий Овражский монастырь – благо соседи. Ревела Сенька в три глотки, она ж звонкая была, веселая уродилась, шумливая, все б ей игры затевать да пляски танцевать, а тута житья нет: ботву перебери, за свином подбери, вареньков навари… Спозаранку мать-скотница коромыслом подогреет, в полдень мать-кухарня ковшиком пришпарит, ввечеру мать-ключница засовом защемит, а в полночь иной раз сама мать-игуменья в окошко колотит: чего, дескать, Ксения, свечу без нужды заплавила – опять козликов вышиваешь? Игуменья у них иностранная была, сербиянка, Петка звали, Праскевою по-нашему. Три вершочка от горшочка, но скорая, спорая да строгая.
Так вот жили, до зимы дожили.
В каждой башенке по монашенке:
Кто сор метет,
А кто поклон кладет,
Кто калач печет,
А кто курей пасет,
Кто крестом вышивает,
Кто Псалтырь воспевает,
А кто иконку раскрывает.
Вот раз сидит Сенька в своей башенке, глядит несмеяною – а невдалеке ребятня со снеговой горы катаются, и Санька-брат там, и пять дядьевых дочек, вишь, сани потащили. Напялила Сенька тулуп овчиный и сбежала с детворой резвиться – не набегалась, не нагулялась за детство-то сиротское.
Везет Санька Сеньку на санках,
Санки скок, Саньку с ног,
Сеньку в лоб, все в сугроб!
И углядела то мать-вратарница Ексакустодиана, хоть и туга на ухо, да на глаз востра была – высоко сидит, далеко глядит. Изложила все как есть матери-игуменье. Мало Сенька на горе синяков-шишаков наподбирала, тут еще прибавили. И в наказанье оставили Ксенью в рождественскую ночь одинешеньку самовары топить и кренделя лепить. А Рождество Христово Сенька-то шибче всего любила, обычно как: брат с гармошкой, сестра с лукошком идут-колядут по селу, Младенца рожденного боголепно славословят, сладостями разговляются. А теперь вот ушли все на Всеночное бдение, сидит Сенька одна, пятый самовар прокопченный обидной слезой натерла, за шестым потянулась – ой-ты! – сколола игуменскую крынку фарфорную. Засопела Сенька, схлипнула: крынка-то подаренная, расписная – за такую сугубая ептимья полагается. Наревелась пред образами – вдруг слышь: тюк об окошко снежок. А под окошком Санька стоит. Выглянула, он говорит: «Слушай, чего сказывают: к Лисавете в святую ночь Сама Богородица хаживает! Сбирайся, глянем!» Лисавета энта сто пятый год проживала в лесном скиту, да все послушницею, до храму была уж не ходячая, но славилась всечасною молитвою, потому, как знать, может, и вправду Матерь Божия к ней захаживала.
– Почем докажешь?
– В прошлый год ребята с деревни Фролкино сами видали! Пред иконою клялись!
– Идти-то шибко боязно…
– Ничего, по селу с колядкой, по лесу с оглядкой!
Думает Сенька: авось споро обернемся, со службы только к утру придут, крендельки обождут – ишь, крайнюю нашли! А что паутина не метана – то не видать, да все одно за битую крынку получать, житья от матери-игуменьи нету! А как радостно-то Царицу Небесную увидать, поклониться в ноги Ей, все выплакать, все высказать!
Принарядилась Ксенья, буски бабкины (откуда возьмись!) пестрые прицепила, платок красный расшитый, тулуп-валенки – сдался ж этот наказ игуменский, кто во святую ночь самовар полирует!
Бегут брат с сестрицею через село, мороз за ними поспешает, кусается, как собачонка бездворная. Небо глубокое, точно колодезь, а на донышке звезды поплескивают, от домов теплым пирогом попыхивает, бычок где-то мыкнул – не спится. Сенька с Санькой коляду распевают – так до лесу и добрались.
А в лесу тишина ледяными ветками позвенькивает, сыч гулко вздыхает, сугробы похрапывают – жуть захватывает, а они знай себе христославят. Насилу избушку-гнилушку Лисаветину отыскали. Под ель упрятались, сидят-глядят, Богородицыно правило твердят.
– Санька, а какая Она из себя, сказывают? На Иверскую похожа или Володимирскую?
– Краше царевны-королевны, вся лучом дивным сияет, и ризы на Ней будто золотые в самоцветных каменьях.
Однако ж подморозило: зубы бряцают, руки-ноги в леденец обратились, а тут еще снег поднялся, будто пух в курятнике. Вдруг дверь лубяная захрипела, братец с сестрой обмерли – а на пороге Лисавета-послушница с посошком: «Вы чтой-то, – говорит, – Сенька с Санькою, за елкой схоронились? А ну заходьте чаем с ягодой разговляться!»
В избе травкой-корешками веет, печка тихонько дышит. Сидят, отогреваются: руки от горячей кружки ноют, в ногах котик плешивенький приветливо отирается. А Гостьи все нет.
«Из-за нас, окаянных», – Сенька мыслит. «Да не заходит Она ко мне, – Лисавета вдруг заулыбилась, – вы лучше возвернитесь с Богом: Сенька кухарить, а Санька к дядьке, пока он поклоны в церкви кладет и побегу не заприметил».
Пристыдились оне, за обогрев отблагодарствовали и назад побрели. Валенки талые на морозе враз заледенели, метель-метелка по щекам хлещет – скверно. А в монастыре уж задостойный звон слышится. Нырнул брат в храм, стал нарочно поблизости дядьки, а сестра поплелась кухарить – скоро службе конец, придут разговляться – а ни чаю, ни крендельков маковых и крынка сколота.
Входит в трапезную – а там светло, будто днем, все пять самоваров пыхтят, сладости по плошкам разложены, паутина с углов посметана – не в шутку девчонка испужалась – видать, заметили отлучку, теперь хоть беги куда глаз глянет, да ноги от страху будто в пол вросли.
Заходит в кухню – а там, глядь, с печи крендельки сымает вроде как сама игуменья, да чтой-то апостольник на ней выцветший и подрясник заплатанный – только цепочка с крестом золотом поблескивает. Оборотилась она к Сеньке, и тут-то Сенька углядела лик Ее, тихим лучом мерцающий. И убежать хочется, и заплакать, а стоит Сенька как вкопанная и сопит.
А Она поставила плошку с крендельками на стол, улыбнулась будто, вышла с трапезной и исчезла в метели. Глянула Сенька в оконце – никого. А на полочке-то игуменской, вишь, крынка фарфорная стоит цельная, будто ничего и не бывало.
Сказы сказывать спротяженно сложенные неудобно есть, засим конец.
