Анечкин секрет

Время было уже позднее, и я стал собираться домой. По правде говоря, собирался-то я уже часа два — посматривал на часы, иногда нервно и бесцельно бродил по этой осиротевшей квартире, в сотый раз разглядывал корешки книг, которые стояли сплошной стеной на бесконечных стеллажах. А все потому, что понемножку играл-возился с пятилетней Анечкой, которая почему-то враз прикипела ко мне душой и не отходила весь вечер. Я этому сам удивился, ведь последний раз видел Анечку совсем крохой — года два назад, а может, и того больше.

Но, так или иначе, а надо было уходить. Все-таки сороковины — не тот повод, чтобы засиживаться до полуночи. Я решил в последний раз вернуться за поминальный стол, поговорить еще немного и все — уходить.

Только я пристроился на уголке дивана — народу-то на сороковины пришло много, сидели тесно, плечо в плечо, — как Анечка резво забралась ко мне на колени. Чтобы она не свалилась, я поддерживал ее рукой за спину, а сам включился в общую, то затухающую, то вновь разгорающуюся беседу. Ведь как это бывает — вначале все за столом говорят вместе, потом общий разговор разбивается на отдельные ручейки, и наконец, когда дело уже идет к концу, вновь возрождается единое пространство беседы.

Анечка послушно и спокойно сидела минуты две-три, играя чем-то на столе. Ну да разве может ребенок долго вынести взрослые, тем более уже не совсем трезвые, разговоры. Вот она и стала сначала беспокойно ерзать на моих коленках, а потом, чтобы привлечь к себе внимание, дергать меня за усы — не больно, но настойчиво.

— Что такое, Анечка? — спросил я ее.

— Дядя Саша, можно я скажу вам один секрет? — Eе чистые и ясные глазки лучились таким доверием, что я, естественно, не мог отказаться.

Я кивнул головой, и Анечка, закусив нижнюю губу, принялась устраиваться поудобнее. Своими детскими острыми коленками в синих нитяных колготках она уперлась мне в ноги и приподнялась, я же придерживал ее обеими руками. И чувствовал, как под тоненькими ребрышками по-детски часто бьется ее маленькое сердечко. Положив мне руки на плечи, она приблизила свою розовую, с золотым пушком, трепетно-пухлую щечку («Как наливное яблочко!» — подумалось мне в ту секунду) к моей щеке, колючей от вечерней небритости. Немного покачалась из стороны в сторону, ловя равновесие. Потом задрала свой круглый подбородок, вытянула шею, чтобы приблизиться губами к моему уху, и восторженно-серьезно прошептала:

— Дядя Саша, а я знаю — мама не умерла!

На меня моментально накатила волна жгучей, пронзительной жалости, той, которую я усиленно гнал от себя весь вечер. Такая жалость беспощадна, как это, может быть, ни странно звучит. Беспощадна потому, что захватывает все твое нутро и в клочья рвет душу, а ты совершенно не в силах с ней справиться. Я не мог сегодня позволить себе такую роскошь, потому что в этом доме и без меня горя хватало. Я же старался сдерживаться и не добавлять лишних мазков в общую картину черной печали.

А тут... Слезы как-то сами забурлили у меня в глазах. Я поднял голову вверх и правой рукой покрепче прижал Анечку к себе. Левой же, стараясь, чтобы никто не заметил, принялся утирать слезы — большим и указательным пальцами обхватил лицо, одновременно приподнимая ими же очки, и провел пальцами от края глаз к переносице. Способ верный и давно испытанный — слезы оставались на пальцах. Да толку-то...

«Господи! — говорил я про себя. — Ну, как же так? Неужели Ты и вправду забираешь лучших? А как же Анечке теперь жить?»

— Дядя Саша, не плачьте, вы мне верьте — мама живая!

Анечка, добрый и нежный ребенок, хотела меня успокоить! Анечка, которая уже сорок дней живет без мамы и которой теперь всю жизнь не к кому будет приклонить ее кудрявую каштановую головку, — утешала меня, взрослого мужчину!

Я понимал, что Анечка не знает еще, что такое смерть. Но тут же поймал себя на мысли — а кто знает? Как-то был у меня разговор с сельским приходским батюшкой. Батюшка он был молодой, но очень искренний и душевный. Наверное, поэтому к нему многие тянулись. И я его спросил:

— Отец Владимир, вот вы, в отличие от нас, со смертью сталкиваетесь постоянно. Вы уже привыкли к ней или же, как и все, боитесь ее?

Он подумал не торопясь, потеребил бороду, завивая ее концы в тонкую косичку, расплел обратно, поправил серебряный крест на груди. Было видно, что отец Владимир привык говорить не вдруг, а с толком.

— Вот готовлю я в последний путь бабушку. Она моя прихожанка, я знаю, что она искренняя раба Божия. И я вижу, как с приближением смертного часа светлеет ее лицо, успокаивается ее душа, как примиряется она с неизбежным. Вот тогда я не боюсь смерти, даже в какой-то степени чувствую себя счастливым. Потому что молю Господа даровать ей Царствие Небесное, а значит, сохраняю в ней и в себе светлую надежду на жизнь вечную...

Отец Владимир вновь заплел пальцы в свою бороду и продолжил:

— А бывает и по-другому. Привезли однажды ко мне отроковицу шестнадцати лет. Я ее не знаю, но смерть ее была резкой и лютой. Я все службы совершаю, молюсь за нее, а вот изнутри гложет какая-то неуверенность — она же не успела к смерти подготовиться, душа-то ее осталась неуспокоенной. И потому бессильным я себя чувствую — примет ли Господь ее к себе или же обречена она на вечные муки. Такой смерти я боюсь.

И закончил свой рассказ такими словами:

— Не страшно знать, когда Господь приберет тебя. Наоборот, в таком случае ты уходишь умиротворенным. Страшно, если ты не успел подготовиться к смерти...

Тот давний разговор запал мне в память и вот вспомнился сегодня. Анечкина мама тоже погибла нежданно, нелепо. Но, все-таки, зная ее, я был почему-то уверен, что она-то как раз была готова к смерти, даже в тот страшный и роковой миг.

По моим собственным ощущениям, гибель ее — напоминание нам, что все мы живем в последние времена. Нет, конечно, сколько раз в человеческой истории ждали конца света — бесчисленно количество этих ожиданий. Я о другом — когда уходят столь добрые, жизнерадостные и светлые люди, уходят молодыми, казалось бы, в совершенно неурочный час, то ощущение последнего времени усиливается до невозможности. Просто физически начинаешь чувствовать, как некая, неосознаваемая никем сила выхватывает рядом с тобой людей одного за другим. И мнится — расчищает место, чтобы поближе подобраться к тебе.

И еще. Когда уходят лучшие, и ты веришь и надеешься, что им уготовано счастье там, на небесах, то ведь и страх закрадывается в душу — значит, здесь, в земной юдоли, остаются те, кому суждено видеть последнюю страшную битву.

Хотя... Не дано нам судить друг друга на лучших и худших перед ликом немой вечности, не в нашей это власти. Не дано нам знать и свой смертный час. Но отец Владимир сказал о главном — готовым нужно быть всегда, в любую минуту.

Но разве могу я все это объяснить Анечке? Да и, честно говоря, не уверен, что надо объяснять. Вот ее лицо перед моим лицом, ее глаза перед моими глазами. Она улыбается, она верит. Ее полные, с сохранившимися еще младенческими перевязочками пальчики теребят лацканы моего пиджака, острые коленки больно впиваются в мои ноги, каштановая челка растрепалась по лбу. Она дергает меня, хочет отвлечь от напавших на меня мыслей, требует выслушать. Секрет-то еще не весь.

— Дядя Саша, дядя Саша, ну вы будете слушать?

Буду, конечно, буду, маленький ты мой человечек! Сегодня, сейчас я весь твой. И пусть в дальнейшем мы с тобой, скорее всего, отдалимся друг от друга, ведь я не могу обещать, что буду с тобой часто встречаться, играть. У меня своя жизнь, свои заботы. Но сейчас я буду тебя слушать.

Анечка вновь потянулась к моему уху, смешно задрав подбородок. Я увидел как на ее шее, справа, бьется синенькая жилка — пульс жизни. И, чтобы избежать нового приступа жалости, отвел глаза, сам наклонился ухом к ее губам.

Заговорщическим, быстрым и жарким шепотом Анечка обожгла мне ухо:

— Когда я засыпаю, мама ко мне обязательно приходит. Все время. Я закрою глаза и говорю:  «Мама, приходи!» И она приходит. Она красивая такая! В белом платье, и свет вокруг нее. Этого никто не знает, а я с ней каждую ночь вижусь. Только утром не помню, о чем мы с ней говорили. Я это никому не говорила, только тебе, папе, бабе Ире и бабе Вале.

Анечка отстранилась от меня — взгляд ее был таинственно счастлив. Ладошками на вытянутых руках она уперлась мне в грудь и начала ритмично раскачиваться, что-то напевая себе под нос. Когда она раскачивалась, то ее короткое, в горошек, платьишко приподнималось и открывало то левую, то правую коленки. Левая, правая... Левая, правая... Я как завороженный смотрел на эти, в синих нитяных колготках, коленки и не мог оторваться. Левая, правая... Левая, правая...

— Скорей бы все ушли, и я лягу спать! — простодушно сказала Анечка, завершив свою песню. Она спрыгнула на пол, протиснулась меж тесно стоящими стульями, на которых сидели друзья и родные ее мамы, и убежала в другую комнату.

Я еще посидел минуту-другую, потом судорожно вскочил и пошел одеваться. Это мое движение было замечено, и все сразу же засуетились, задвигались. Вскоре прихожая заполнилась толкающимся народом — искали куртки, пальто, сапоги, шапки. По ходу дела договаривались кто, куда и с кем поедет. Выстроилась очередь к телефону — звонили своим домашним, предупреждали о скором возвращении.

Потом еще долго прощались, жали руки, обнимались, говорили добрые слова. Анечка тоже выбежала в коридор, тоже со всеми прощалась. Когда очередь дошла до меня, я нагнулся к ней, поцеловал в розовую, с золотым пушком, наливную щечку, на секунду прижал к себе.

— Правда, у меня хороший секрет? — все так же шепотом спросила она. И я чувствовал — сердечко ее бьется по-детски часто и уверенно.