Инна Львовна Лиснянская — поэт, переводчик, литературовед. С 1957 года — член Союза писателей СССР, лауреат литературной Государственной премии России и литературной премии Александра Солженицына. Автор 16 поэтических сборников и литературоведческого исследования «“Поэма без героя” А. Ахматовой». Последняя за многие годы книга избранных стихов вышла в 2005 году в издательстве «Время». В этом году Инна Лиснянская стала лауреатом российской национальной премии «Поэт».
— Инна Львовна, расскажите, пожалуйста, о вашем пути к Церкви. Когда вы покрестились?
— Моя бабушка по маминой линии — армянка: она-то и покрестила меня в раннем детстве, втайне от моих комсомольских родителей. Об этом я узнала гораздо позже. Моя няня Клава была очень верующим человеком, ходила в церковь и часто брала меня с собой. Я была очень хитрым ребенком и хранила это в большом секрете.
Мое первое отчетливое воспоминание детства — это как раз пребывание в церкви. Мне 4 года, я стою на коленях и кладу крестное знамение, но левой рукой, поскольку я левша. Какая-то женщина делает мне замечание и показывает, как надо креститься — правой рукой. Удивительно, но я ее послушалась, хотя дома, когда меня пытались переучивать и даже привязывали левую руку, я ни за что не соглашалась и упорно стояла на своем. То, что происходило в храме, произвело на меня очень сильное впечатление: все было каким-то сказочным, золотистым, по церкви ходил батюшка с кадилом, похожим на мамину шкатулку, из которого шел благоухающий дым... Меня так поразил батюшка, что я решила, что это Сам Бог. И мне очень захотелось с ним познакомиться. Для таких случаев у меня уже был один испытанный способ — подойти и спросить: «Который час?» Я так и сделала — вырвалась от няни и подбежала к священнику со словами: «Боженька, Боженька, который час?» А он мне в ответ: «Девочка, я не Боженька, я батюшка!» Я помнила, что «батюшки, батюшки!» кричит няня, хлопая себя по коленям, когда у нее подгорают котлеты или происходит что-то неприятное. «Как же так, — подумала я, — неужели Боженька меня обманывает?» Тут подоспела сама няня Клава и стала извиняться перед батюшкой. А он говорит: «Ничего, ничего, это очень хорошая девочка! После службы я хочу познакомиться с нею поближе». Я помню, меня очень поразило, что меня назвали хорошей, поскольку я только и слышала о себе: «тяжелый ребенок», «трудный ребенок», но никто не говорил: «хорошая девочка»!
Надо сказать, что я и вправду была очень своевольным и упрямым ребенком и доставляла няне массу хлопот. Например, выходя из храма и видя на паперти нищих, я требовала у няни копеечки для каждого из них. Если же у няни не было этих копеечек, то я усаживалась вместе с нищими, и никто никакими уговорами не мог меня поднять. Я протягивала руку, и, конечно, первый же ошеломленный прохожий участливо оделял меня денежкой. Набрав достаточное количество копеечек, чтобы всем хватило, я тут же раздавала их нищим и только после этого со спокойной совестью отправлялась домой.
Всю войну я ходила в церковь и молилась. Молитв я не знала, поэтому молилась своими словами — причем в стихах. Дело в том, что у меня с детства есть особый импровизационный дар: я могу импровизировать в стихах на любую тему. Поэтому мои первые стихи — это импровизационные молитвы. У меня было две амбарных книги, в которые я записывала стихи: в одну — иронические и романтические, а в другую — молитвы. И за период войны я исписала своими молитвами всю эту амбарную книгу и постоянно ходила в храм, хотя кроме старух туда в те времена почти никто не ходил.
— А сколько вам было тогда лет?
— 13 — 14 лет, то есть уже вполне сознательный возраст. Соседка подарила мне Библию, и я втайне от всех ее читала. До этого у меня был только Новый Завет, и, читая его, я чувствовала, что у меня нет полноты восприятия: я не понимала ссылок на ветхозаветных пророков, указаний на ветхозаветные события. А когда у меня появилась Библия целиком, то я с жадностью погрузилась в чтение и уже тогда поняла, что это великая и неисчерпаемая Книга.
Вообще, жизнь моя складывалась не просто: в этом же возрасте, в 14 лет, я бросила школу и пошла помогать раненым — в госпиталь черепно-лицевого ранения. Я выбрала самых несчастных и заброшенных. Дело в том, что многие девушки ходили помогать в госпитали, чтобы найти себе женихов — пусть даже без руки или ноги. Но раненые с увечьями головы и лица, конечно же, никак не могли претендовать на роль женихов. Однако именно это обстоятельство и толкнуло меня пойти помогать этим раненым — в большинстве своем слепым, с развороченными лицами. Возможно, мною руководило какое-то религиозное чувство. Я пела им песни, писала письма, научилась делать перевязки, даже водила их в оперу, а один раз привела в церковь.
— Инна Львовна, удивительно, что ваше творчество началось с молитв. Скажите, как развивалась ваша поэзия дальше?
— В какой-то момент я стала читать наши литературные журналы и знакомиться с творчеством современных писателей. И вот, начитавшись Винокурова, Ваншенкина и других авторов, я подумала: «А я ведь тоже так могу!» Меня охватила гордыня, захотелось публиковаться, а все, что было написано мною до сих пор, я отвергла и сожгла. Я уничтожала свои стихи дважды за мою жизнь: тогда, в 21 год, и в 1965 году, перед выходом очередной книги. В издательстве мне заявили, что мои стихи «имеют религиозный оттенок» и «охвачены упадническим духом». «Мы знаем, — сказали они, — что вы пишете много и у вас есть стихи, которые вы считаете плохими. Вот и принесите нам то, что вам кажется худшим: нам не нужны ни вторая Ахматова, ни вторая Цветаева…» «Так вам и первые не нужны!» — ответила я. Но поскольку я уже получила аванс, а дочь моя долгое время лежала в больнице, то я все же принесла им эти плохие стихи, и в результате — вышла плохая книга. Остальное я уничтожила. И вновь это был акт гордыни и малодушия.
— Инна Львовна, в жизни многих поэтов уничтожение собственных произведений часто имеет более глубокие мотивы, чем обычное для поэтов стремление к обновлению творчества: оно бывает связано с глубинным переосмыслением своей жизни, с желанием начать все «с чистого листа». Вы сами сказали о своем шаге как об акте гордыни. Имел ли этот поступок какие-то духовные последствия?
— Да, после того как в 21 год я уничтожила свои стихи-молитвы, в моей жизни началась новая полоса. Как я уже сказала, мне захотелось публиковаться, и я стала писать по-другому. Может быть, с этим отчасти связано и то, что я стала очень редко ходить в церковь — вплоть до 60-х годов, когда я тяжело заболела и попала в больницу с отравлением мозга. Там мне было видение: я увидела свет, какую-то арку и множество ангелов, которые поют неземными голосами. Вдруг передо мной появилась женщина (это была секретарша Ленина, которая впоследствии умерла в той же больнице, где я лежала) и сказала: «Ты не православная, православные так часто не крестятся!» После этого появился врач, который внимательно посмотрел на меня и сказал: «Ну, наконец-то все хорошо! Глаза ясные, все трудности — позади». В этот момент я очнулась. Это видение, после которого началось мое выздоровление, было для меня каким-то знаком, и, выйдя из больницы, я вновь стала ходить в церковь. С тех пор я больше не писала стихов для печати и не шла ни на какие сделки с издателями. Конечно, иногда мои стихи публиковали, выбирая какие-нибудь бодрые пейзажи, нейтральные и безобидные по своему содержанию.
— Инна Львовна, скажите, как вы относитесь к так называемой «духовной поэзии», где религиозная тема заявлена декларативно?
— Понятие «духовная поэзия» я не принимаю и считаю, что это абсолютная глупость. Стихи не могут быть недуховными: если они недуховные, то это вообще не стихи. Я считаю, что поэзия должна быть пронизана религиозностью, но эта религиозность ни в коем случае не должна быть декларативной. В подлинной поэзии духовность растворена в самой ее ткани, но не декларируется как какая-то программа или манифест. Мне кажется, что это — эксплуатация высоких слов, тем и смыслов, которые нельзя упоминать всуе. Они должны наполнять собою творчество, но присутствовать в нем незримо, как тайна.
В моей жизни был даже такой момент, когда мне казалось, что молитва — сугубо интимное дело, которое не должно выставляться напоказ. А тут еще со мной произошел неприятный случай в храме: какая-то женщина погасила мою свечу, которую я поставила перед иконой Богородицы. Мне показалось, что тем самым она нанесла оскорбление не мне, а самой Матери Божией. Меня так это поразило, что после этого я долго не могла зайти в церковь. Тогда-то я и почувствовала, что молитва и духовная жизнь должны происходить прикровенно. В Евангелии от Матфея есть рассуждения Христа о молитве: «Ты же, когда молишься, войди в комнату твою и, затворив дверь твою, помолись Отцу твоему, Который втайне; и Отец твой, видящий тайное, воздаст тебе явно» (Мф: 6.5 — 6.6). Кроме того, читая Евангелие, я обратила внимание, что Сам
Иисус всегда молился в уединении, удалившись от всех. Если я не ошибаюсь, совместная молитва с учениками была у Него лишь во время Тайной Вечери... Так вот, долгое время я считала, что молитва должна совершаться в одиночестве, и взяла себе за правило молиться, затворившись в своей комнате. Так же уединенно каждый день я читала по главе из Нового и Ветхого Завета.
— Правильно ли я поняла, что на вас так подействовал эпизод в храме, что у вас появилась целая философия тайной молитвы? Но ведь в том же Евангелии есть и такие слова Христа: «где двое или трое собраны во имя Мое, там Я посреди них» (Мф: 18.20)?
— Да, этот неприятный эпизод в храме стал определенным испытанием для меня. Разумеется, со временем я вновь стала ходить в церковь, исповедаться и причащаться, хотя и не так часто, как хотелось бы.
Невероятным счастьем стала для меня возможность побывать на Святой Земле. Я исходила все места, где был Иисус Христос, за исключением Вифлеема, который тогда был недоступен для паломников. Я побывала в Галилее, была в Тапхе, где жили первые христиане. Это место интересно тем, что там нет крестов, поскольку в раннем христианстве всю символику креста вмещал в себя образ рыбы, изображения которой сохранились до наших дней в виде потрясающей мозаики на стенах. Неподалеку от горы Фавор я посетила удивительную церквушку, и все вокруг очень напоминало русское село — с криками петухов, с людьми, которые запросто сидели на скамьях вокруг церкви, пили и ели... Сама эта греческая церквушка, очень древняя, поразила меня своей необыкновенной красотой — розовая с золотыми куполами. Разумеется, я побывала и на горе Блаженств — на Фаворе. Там меня удивил прежде всего сам воздух, в котором буквально растворена намоленность: он чист и наполнен ангельским дыханием (в данном случае я не боюсь высоких слов). В Иерусалиме я побывала в потрясающем Горненском монастыре… Там, в храме Иоанна Крестителя, я причастилась и соборовалась. Вообще, вся эта поездка — между синагогами, христианскими храмами и мечетями — была совершенно удивительной. В Иерусалиме я написала целую книгу стихов —
«Иерусалимская тетрадь».
— Инна Львовна, согласитесь ли вы с утверждением, что подлинное вдохновение неразрывно связано с религиозным чувством?
— В этом у меня нет абсолютной уверенности, по крайней мере, применительно к моему собственному творчеству. То, что продиктовано подлинным религиозным чувством, должно быть хорошо. А у меня стихи плохие! Во всяком случае, мне самой они никогда не нравятся. Иногда мне кажется, что поэтические строки посылаются мне свыше. Но потом, видя все несовершенство написанного, я отказываюсь от этой мысли: ведь если стихи от Бога, то они должны быть совершенны!
— Это очень интересно! Когда талантливый поэт так отзывается о своем творчестве, то очень большой соблазн заподозрить его либо в излишнем кокетстве (что совершенно несовместимо с вашим образом), либо же в чрезмерной самокритичности. Может быть, эта неудовлетворенность собой — постоянное стремление к совершенству, без которого невозможно подлинное искусство?
— Творчество — вещь иррациональная. Мои стихи рождаются сами собой и совершенно спонтанно: я слышу какой-то звук, ритм, внезапно приходит строка. И неожиданно из этого рождается стихотворение. Пока я его пишу, я испытываю блаженство, но в тот момент, когда я ставлю точку, мне кажется, что это — полная ерунда. И так всегда. Видимо поэтому я, такая старая, а все еще пишу: мне кажется, что я до сих пор ничего хорошего не создала. Может быть, именно это чувство и продолжает питать мои силы, побуждает к новым и новым попыткам.
— В творчестве почти каждого писателя бывают перерывы и даже «периоды молчания». Как вам кажется, почему они возникают? Бывают ли у вас такие моменты?
— Да, конечно, такие «периоды молчания» время от времени происходят и со мной, и часто они совершенно необъяснимы. Бывает, что они вызваны какой-то внутренней исчерпанностью — когда ты много писал и отдал все, что накопилось в душе. Но бывает и так, что творческое молчание ни с чем не связано. Всякий раз, когда в моей жизни случаются такие остановки, я испытываю неизъяснимую тяжесть. Приходит ощущение, что все окончено, я пребываю в тоске. Неделю, вторую, месяц я жду, но чем дольше я не пишу, тем больше я впадаю в уныние — в этот страшный грех. Поэтому для меня рождение стихов несет в себе нечто целительное, оберегая от внутренней пустоты. И в этом смысле творчество, конечно, религиозно по своей природе.
* * *
Ты – жертва лавра, я – добыча тёрна,
И нам признаться в этом не зазорно,
Коль в очи времени смотреть в упор, –
В одно сошлись Голгофа и Фавор.
Мы молоды, поскольку слишком стары.
Судьбы нерукотворные удары,
Во-первых, претерпели.
Во-вторых,
Лишь жертвы оставляются в живых
Рукою горней.
Инна Лиснянская
1997
