Когда мальчишки растут, то обычно предпочитают играть с мальчишками: в футбол, в машинки, в «войнушку». Девочек в свою компанию не больно-то любят принимать. Мой Сережка такой же. Исключение сын делал только для одной девчонки.
Он называл ее Совенок.
Похожа…
Широко распахнутые выразительные глаза. Длиннющие ресницы. (Казалось, слышно было, как они хлопали.) Года три, махонькая. Серьезная-серьезная. Мать заплетала ей косички раз в неделю. Очень туго, чтоб не растрепались. Девчушка замрет, а голова крутится: вправо-влево, вправо-влево. (Точно как у совы.) Косички следом — туда-сюда.
Поселились они в нашем доме летом, прямо за стенкой, в однокомнатной квартире. Раиса работала продавщицей, в угловом. Рыжие волосы до плеч, яркая помада. Многообещающий взгляд маслянистых глаз. Призывно-короткое платье в обтяжку, демонстрирующее стройную соблазнительную фигуру. Всегда открытая к общению. К ней частенько захаживали мужики, оставались на ночь. Такая, прости господи, была…
Во дворе Раису прозвали Кошкой.
Мое общение с соседями ограничивалось дежурным «Здрасте!». Я старался не обращать на них внимания, покуда не увидел на улице сынишку вместе с пацанкой. Они строили в песочнице диковинный город. Девчушка, присев на корточки, лепила маленькими ладошками башенку дворца. Сын был старше года на три, а беседовал с ней увлеченно, не замечая разницы в возрасте.
Я важно подошел, наклонился к Совенку, протянул руку:
— Ну, давай знакомиться. Как тебя зовут?
Девчушка опустила голову, спряталась за панамку и стала демонстративно ковырять совочком землю.
— Так как же тебя зовут?
— Меня-то — ладно, а тебя?..
Я представился.
— Мне мама с чужими дядьками не велела разговаривать…
Озадаченно убрал руку.
— Разве я чужой? Мы теперь соседи.
Она внезапно вскочила, уставилась вдаль:
— Тр-ракторр-рр!
И брыкливо поскакала прочь.
Я мучительно искал взглядом тяжелую технику. Улица была пуста…
— Да пукнула она, — истолковал Сережа загадочные действия подружки.
Так мы с Наташкой и познакомились.
***
Дом наш стоял на краю провинциального городка.
Двухэтажный, кирпичный, благоустроенный — роскошь по тем временам. Во дворе — уголок чарующего леса-сада. В центре — величавые сосны. Они поддерживали своими кронами небо. Рядами — кусты черной смородины, сирени. По соседству, за высокой сетчатой оградой, огромный школьный приусадебный участок. Птицы перелетают с ветки на ветку, щебечут, поют заливисто на разные голоса. Выйдешь летом на улицу — благодать! Гремящих трамваев да гулких троллейбусов нашему городишке не полагалось по статусу. Маленький еще. Идешь по центральной улице, сделаешь шаг в сторону, юркнешь под широкий навес тополиных листьев, проберешься сквозь заросли черемухи и сразу окажешься на тихой заповедной полянке перед домом. Словно в далеком оазисе.
Снаружи наш жизнерадостный желтый домик-одуванчик казался сказочно-солнечным. Но ведь в жизни как: если с одной стороны светит солнце, с другой — обязательно мрак. Что именно скрывалось за нарядным фасадом, хорошо знали жильцы.
Уютная обитель была возведена… на месте бывшей помойки. При спешном строительстве нижние кирпичи укладывались прямо на сырую землю, они же служили фундаментом. Поэтому дом на глазах врастал в землю. Стены, потолок при движении вниз запаздывали, пол опускался быстрее. Между полом и стенами появлялись щели. Сперва небольшие. Их старательно заделывали цементным раствором, но они расширялись все больше и больше… И уже никакие замазки не могли залатать непокорные бреши.
Это обстоятельство устраивало большинство исконных обитателей…
Огромные серые крысы.
Они не были прописаны здесь, хотя проживали в доме на полных правах. Нас подселили к ним. Свалка, где они раньше безраздельно хозяйничали, стараниями горожан обрела крышу в виде нашего дома. Им стало теплее, сытнее, интереснее: ночью, в поисках пищи, они шмонали шкафчики на кухне; деловито копошились в помойном ведре; через прорехи в стенах с топотом носились из квартиры в квартиру, пробегая по телам спящих людей. Серые полчища пищали под полом, гужевались, устраивали оргии. В первые годы мы пробовали с ними бороться. Подсыпали в углы пищевую приманку с ядом. Крысы, в знак протеста, дохли под полом. Смрад в доме стоял такой — хоть на улицу беги!
Завели Маруську, однако проявления у нее охотничьих инстинктов не дождались. На уме у кисули было одно. Любой месяц ей — март. Про своих котят она забывала через неделю и — по новой, слушать оратории похотливых котов.
От конфронтации с крысами пришлось перейти к мирному сосуществованию.
Ладно, крысы. Нашим детям такая планировка тоже нравилась, обогащая их жизнь приключениями. Не будь щелей, детям пришлось бы общаться привычным, дедовским способом: преодолевая дверные заслоны. А для этого сколько усилий-то нужно?! Сначала спросишь у родителей разрешения сходить в гости. Услышишь в ответ: «Уроки сделал?!» Сделаешь уроки; обуешься, накинешь на плечи куртку, выскочишь на стылую площадку. Долго названиваешь в соседнюю квартиру, перетаптываясь от холода с ноги на ногу. Дождешься, пока Совенок откроет дверь... А ее мама не пустила!
Через щели в стене общаться было намного удобнее.
Без таможни, границ — напрямую. При этом ускоренно развивались и культурные, и торговые связи. Характер товарообмена содержательно менялся в зависимости от возраста населения. Вначале ребята передавали совочек, зеркальце, яркие фантики, пупсиков. Затем, уже в школьном возрасте, — книжки, карандаши, альбом с семейными фотографиями. Когда Совенок научилась писать, в оборот пошли записочки.
***
Дети подрастали.
Совенок пошла в первый класс. Ходила важная, с огромным ранцем, с пышными бантами в светло-русых косичках. Мать проводила ее до школы один раз, на этом провожанья закончились.
Мой Сережка каждое утро дожидался Совенка во дворе, заботливо брал за руку, и они торжественно шествовали в храм науки. А то еще тетрадки с домашним заданием посмотрит. Сын опекал ее без понуждения, охотно. Она благодарно молчала в ответ. Я был уверен: с возрастом у Сережки прихоть нянькаться пройдет. Но время шло, а ничего не менялось. По мне, лучше бы он крепче за науку цеплялся. Лишний раз книжку бы в руки взял. Прежде надо устроить свою судьбу, выучиться. Твердо встать на ноги. Чтоб все было как у людей.
Осень принесла с холодами ранние сумерки. Низкие тучи, когда пустые, когда с дождем, накрыли город.
Дети теперь были вынуждены встречаться реже. Все складывалось удачно, одно к одному: Раиса отдала Совенка в продленную группу, забирала последней. И Сережка занят допоздна: пока придет из школы, пока сбегает за хлебом, приготовит уроки — на дворе темно. Гулять не пускаем. Перед сном нужны спокойные занятия.
Было видно — он тосковал по ней…
А у Раисы — в ночь-полночь «карусель»! За стеной только еще пробасит мужской голос, только начнется застольный перезвон граненых стаканов, я точно знаю — сейчас соседка промурлычет:
— Натуся, зайка, пойди погуляй! Поиграйся! — И Наташку, как бездомного котенка, — за дверь. Да еще бросит вдогонку: — Шапочку завяжи, чтобы ушки не надуло!
Выйдешь на улицу покурить, встанешь у подъезда, поеживаясь от стылой вечерней слякоти. С/тополей, тяжело кувыркаясь, облетают последние усталые листья. Они ложатся на землю и обретают покой. Свет зашторенных окон едва подсвечивает готовую к снегу скамеечку. И в темноте двора — прерывистое металлическое повизгивание: Совенок качается на качелях. Этот одинокий скрип в черной тишине щемит душу.
Безотцовщина…
Судьба этой девочки была очевидна. На дикой яблоне ничего не может вырасти, кроме дичка.
Как правило, «прихожане» у Раисы дольше одной ночи не задерживались, а тут…
В феврале было. Заходит Совенок. Сиротливо встала у двери, вид потерянный. Молчит. В безвольно опущенных руках — портфель. Какая она первоклашка? Совсем кнопка.
Мой Сережка встревоженно:
— Ты чего?!
Совенок, не поднимая головы, выдавила:
— Мамка сказала, что завтра к нам дядя Жора переедет. Насовсем…
Жорку Захлыстина знали все. Тщедушный такой и занозистый… Несколько судимостей за плечами. Недавно освободился.
Сережка накинул пальто, схватил шапку, и, теснясь, ребята выскочили на улицу.
На следующий вечер я засиделся с бумагами на кухне. Мои уже спали. Время от времени я включал электрический чайник. Стараясь не греметь, подливал в заварник кипяток. Помешивал ложечкой в стакане тающий сахар. Не отвлекаясь от чтения, пил. Горячий терпкий напиток отгонял сон.
А за стенкой у Раисы гульба...
Через щель слышимость такая, что шепот различим, а тут пьяные голоса… Да на повышенных тонах.
— …Жорка, ай!.. не приставай!
Раздался гогот, послышалась довольная возня. Со стола с пронзительным звоном что-то упало. Чавкающие чмоканья перемежались с придыханиями Раисы:
— Да… стой ты… дочка… не спит. Слышишь, отпусти!
На минуту все затихло. Затем откупорили бутылку. Гранеными стаканами глухо чокнулись, изобразив подводные карельские камушки. Не тостуя, выпили. Запахло огуречным рассолом. Мужской голос, заплетаясь, произнес:
— Огурцы ни-ничего. Пошли в кровать.
— Дочка рядом, не буду!
— Пусть на кухне сидит.
Они с топотом ушли в комнату. Оттуда раздался пьяный мужской окрик:
— Марш на кухню! Дай с матерью поговорить!
Раиса, играя в поддавки, согласно прыснула от смеха. Наташка спросонья захныкала, послушно поплелась.
Я тихо метнулся к настенному выключателю. Стало темно. Только там, где щербатая стена не достигала до пола, пробивалась полоса света. Черные тени Наташкиных ног протянулись через щель до плинтуса, причудливо изогнулись, стали подрагивать. Наташка безутешно, горько плакала. Тени пропали, шаги стали удаляться — в комнату подалась.
Минутную ночную тишину разорвал пьяный рык:
— Ах, ты, падла!..
Громкий топот, частое шлепанье детских ножек.
Истеричный плач Наташки грубо ворвался ко мне через брешь. Я старался не дышать, чтобы ничем не выдать своего присутствия. За стеной захлопали дверки кухонных шкафчиков, зашуршала бумага, и на пол что-то посыпалось, словно бусы порвали.
— …Дядя Жора, я больше не буду! — умоляла Наташка.
— На колени вставай! Сбежишь — убью!
Послышалась возня. Стараясь сдерживаться, девочка приглушенно мычала. Я, как чарами опутанный, уставился на желтую полосу света и вдруг увидел: из щели выскочила… крупная… сухая горошина… Покатилась по полу, уткнулась в мой тапок.
Пытаясь избавиться от некомфортного состояния, я поднялся и на цыпочках, чтоб не скрипнули половицы, пошел спать.
Наутро Сережка, как всегда, дождался Совенка во дворе, взял у нее из рук портфель, и они потянулись к школе. Заметил: сынишка вернулся с уроков встревоженный, потерянный. О причине догадывался, потому не расспрашивал. Забудется со временем…
Вечером он взял любимую книгу, подушечку-думку, зашел на кухню, поставил на пол лампу, выключил большой свет и лег на тканый половичок. (От печки приятно потягивало теплом.) Я сел на пороге, закурил, с интересом посматривая на сынишку. Маруська — наша рыжая радость — поластилась к нему, растеклась на груди. По ту сторону пограничной стены кряхтела Совенок, тоже устраиваясь поудобнее. (Видно, заранее условились!)
— Давай я тебе вслух почитаю, — предложил сын.
Совенок помолчала и жалобно произнесла:
— Нет-нет, Сережечкин… Ты лучше что-нибудь расскажи. Какую-нибудь сказку.
— Про что?
— Про вашу Марусю.
Из щели появился тонкий березовый прутик, начал зазывно подрагивать перед самым носом кошки. Та нехотя махнула правой лапой и застыла, не сводя взгляд с кончика прутика.
Сын, мечтательно подперев ладонью подбородок, облокотился на подушечку:
— Сказки я умею только читать…
— А ты не знаешь, почему мою маму во дворе называют «Кошка»?
— Не-ет…
— Потому что она самая-самая ласковая. Вот! Хочешь, я расскажу тебе свою сказку? Я сочинила ее прошлой ночью.
— Ты придумала сказку? Сама?!
— Да-а. Рассказать?
— Расскажи, интересно.
Сын прижался щекой к безвольному, урчащему телу кисули, приготовился слушать.
За стеной, будто за кулисами театра, детский голос таинственно произнес:
— Жила-была… на свете… маленькая девочка…
Сказительница вздохнула и продолжила:
— Была она очень красивая. Длинные волосы ее были цвета солнца. Ходила она всегда в красных башмачках и белых чулочках. Жила девочка за тридевять земель в сказочной долине, в маленьком белом домике с мамой. А повсюду хозяйничали огромные злые крысы. Никто не мог с ними справиться. Папы у них не было… и потому она очень боялась крыс. Ты не подумай, это я не про себя рассказываю.
Сын промолчал.
— Ту девочку звали А-йгу — по-карельски «время», значит. А-йгу помогала маме по хозяйству. Пасла овец, ходила с маленьким ведерком за водой к ручейку. Мама пряла пряжу, девочка сматывала готовую нить в клубок. По воскресеньям она отправлялась в соседнюю деревню, на ярмарку, продавать сметану и сыр. Домой приносила вкусные карамельки. Наступал вечер, мама укладывала ее спать, гладила доченьку по длинным распущенным прядям волос и враспев говорила ласковые слова.
А сама грустная какая-то…
Когда А-йгу ходила на ярмарку, она заметила, что там у всех-всех ребяток есть не только мама, но и папа. Однажды она спросила:
— А правда, что у меня тоже был свой папа?
У мамы появились на глазах слезы, она обняла дочку и открыла ей страшную тайну: у А-йгу тоже был свой папа, но злые крысы унесли его за высокие черные горы, когда она была еще совсем-совсем маленькая. Мама оставила дочку на соседей и пошла по крысиному следу. Долго шла. День шла. Ночь. Привел след к маленькой избушке, что стояла возле самой высокой горы.
Наташка прервала рассказ, спросила робко:
— Тебе интересно?..
— Что же дальше-то было?..
— …привел след к маленькой избушке, которая стояла возле высоченной страшной горы. Мама постучалась в окошко, и к ней вышла добрая волшебница: «Я знаю про твое горе, — сказала она. — Сама ты не спасешь папу. Возвращайся домой, назови девочку именем А-йгу — время — и отправляйся спасать его, когда дочка сама первый раз спросит о нем. Ты выпей этот настой, — фея дала в руки маме изумрудный пузырек, — превратишься в кошку и сразу приходи вместе с А-йгу к высокой скалистой гряде. Крысы живут за ней. Там и держат в заточении пленника. Один раз в день, едва солнце коснется вершины, огромные челюсти горы раздвигаются, одна половина ее поднимается вверх, появляется громадная щель. Бегите через нее на другую сторону горы. В это время все крысы уходят на равнину за добычей. Если до захода солнца вы не успеете спасти отца, гора снова опустится, челюсти сомкнутся, вы навсегда останетесь в царстве крыс».
— Ты взаправду, что ли, сама это выдумала? — изумился сын.
— Слушай дальше!
Слышно было, как Совенок елозила с боку на бок.
— Мама вернулась домой, нарекла дочь именем А-йгу, принялась ждать. В тот вечер, когда А-йгу впервые узнала тайну про своего отца, женщина достала спрятанный пузырек, выпила настой и на глазах дочери превратилась в рыжую кошку. Отправились они вдвоем к дальним кручам. Шли день. Шли ночь. Пришли к подножию горы, стали ждать.
Ночь постепенно растворялась в дне. Край солнца выглянул из-за синей вершины. И тут раздался страшный грохот. Земля, скалы задрожали. Камни поднялись наверх, в горе образовалась огромная черная щель. Серая пыльная дорожка вилась прямо вглубь. Кошка смело направилась в лаз, девочка за ней. Зеленые кошачьи глаза хорошо видели в темноте, помогали не сбиться с пути. Так шли они между камней, берегами подземных озер, пока пещера не закончилась. Вышли из-под каменного свода и попали в густой мрачный лес. Деревья повалены друг на друга. Везде паутина. Сырость. Мрак. Там и днем-то солнца нет. Лишь подсвечивают своими огоньками-фонариками светлячки. Дорожка вела, вела их и закончилась у развалин какого-то старинного города. Куда дальше путь держать — не знают. Если не успеют до захода солнца — навеки останутся в сером царстве.
Неожиданно одна из чугунных дверей отворилась.
Они заходят внутрь. Смотрят, на большом деревянном помосте, укрытом шкурами крыс, сидят двое мужчин: отец А-йгу и молодой красивый юноша. Заколдованные. Не шевелятся. Глаза закрыты. Кошка прыгнула на помост. Обошла вокруг них трижды и, проходя мимо, каждый раз задевала своим хвостиком. Пленники ожили, спрыгнули с помоста на землю и вместе с кошкой и А-йгу — вон из крысиного царства.
Сказительница замолчала. Сделалось совсем тихо.
Сын с нетерпением прервал паузу:
— Продолжай!..
— А дальше я не придумала. Но все кончится обязательно хорошо. Не может быть дальше нехорошо, ведь А-йгу нашла своего отца. Главное, теперь они вместе: мама, папа, А-йгу и… юноша.
— Наташка, ты настоящая артистка!.. — восхищенно промолвил сын и несколько раз хлопнул в ладоши.
***
Следующим летом подошла для нашей семьи очередь на новую квартиру. Я покидал «живой уголок», расставался с непутевыми соседями, не пытаясь скрывать радости.
Что там стряслось потом у Раисы, точно никто не знал. Говорили, серенький котенок, которого Совенок подобрала на улице, напрудил Жорке в кеду. А у того суд скорый: он на глазах у ребенка схватил живой комочек и — об угол плиты. На мать руку поднял… Нервное потрясение оказалось настолько сильным, что девчонка потеряла дар речи. Сожитель у Раисы долго не загостился, а Наташка так и осталась немой.
Может, болтали?..
…Прошли годы, сын, несмотря ни на какие уговоры, поступать в университет не стал. У нас в городишке окончил училище, отслужил в армии. И вот однажды, весной, мы собрались на выходные в деревню, а он решил подъехать позже, автобусом. Обещал приехать не один, с невестой. С матерью гадали-гадали: «Кто избранница?».
Я отправился на остановку — встретить ребят. Беспокойно маялся у обочины, курил до того момента, пока на дороге, вдали, не появился рейсовый автобус. Он подъехал к дощатой синей будке, остановился. Я заметил ребят через боковое стекло: Сережка стоял, положив руку на плечо невысокой хрупкой девушке. Сын был сдержан, девушка мельком глянула на меня, смущенно улыбнулась, склонила голову.
Ее лицо показалось мне знакомым… Словно где-то раньше я видел эти огромные выразительные глаза, скромную улыбку.
Я шагнул навстречу, взял у Сережки сумку, с интересом разглядывая спутницу.
Совенок?!
После секундного замешательства наигранно-веселым голосом выдавил:
— Ну, здравствуй, Наташа! Совсем красавицей стала.
Она засмущалась, еще теснее прижалась к Сережке.
Мы зашагали до своротки, ведущей к нашему хутору. Спустились в тенистую ложбину. Тропинка держала плохо. То одна нога, то другая временами проваливалась, оставляя после себя в талом снегу глубокие лунки. Мысли в голове крутились разные… Вспомнил: соседка по старому дому говорила, что видела их вместе, но тогда мне не захотелось в это верить.
Поднялись на песчаный, почти оттаявший пригорок.
Подошли к деревенскому дому.
Стол был накрыт. Сели. Говорили о погоде. Весна сей год была ранней, говорливой. Мы шутили. Натянуто смеялись. Молчали. Переглядывались. Изучали Наташу. Совсем не похожа на мать: светло-русая тяжелая коса через плечо, тонкие аккуратные черты лица, покрасневшие щеки, смущенная улыбка. Бездонные, зеленые с карими крапинками глаза светились любовью к Сережке.
Я взял ведра, пошел за водой. Не столько по надобности — хотел с мыслями собраться. Сел возле колодца на остывшую лавочку, закурил. Солнце удалилось на покой, укрывшись тучным небом. Вечерний морозец подсушил мокрое снежное месиво, превращая его в ноздреватый колючий панцирь.
После переезда из крысиного дома я думать забыл про этих соседей. А мой Сережка, видно, занозился. Не забыл своего Совенка. Получается, после отъезда они встречались, дружили. Дела… «Нам только невесты-инвалида не хватало. Нужно спокойно объяснить, что она ему не пара». Я затушил сигарету, вдохнул полной грудью весеннюю свежесть и, зачерпнув воды, уверенно зашагал к дому. Ситуация теперь не казалась мне такой безвыходной. От найденного решения на душе сделалось спокойно.
Все сидели в комнате за столом, в тишине пили чай. Деревенская кошка дремала у Совенка на коленях, взмуркивая в ответ на почесывание за ухом. Я встал в дверном проеме:
— Наташ, а чем закончилась твоя сказка? Про А-йгу-то, помнишь?
Совенок всем телом подалась вперед, попробовала ответить сама, но лишь некрасиво замыкала… Страдающее усилие исказило ее лицо. Щеки запылали огнем. Стала что-то торопливо, взволнованно объяснять Сережке жестами и мимикой.
Сын несмело перевел:
— Наташа говорит, что своего принца она нашла и хотела бы… называть папой… тебя. Потому что ты добрый, хороший… Если ты, конечно, не против…
Мне словно душу оголили… Я почувствовал, как из нее с болью… выкатилась… крупная сухая горошина.
— Я... что я?.. Лишь бы вам было хорошо… — неожиданно сорвалось у меня.
И будто тяжелый гнет свалился с плеч.
Своей искренностью, любовью, верой в чистое, светлое Совенок покорила меня.
Да, эта девчонка — волшебница!
Она предложила нам писать продолжение сказки. Кто знает, может, настоящие, счастливые сказки в жизни так и слагают. Вместе…
А невестка… Станет нашей — будет хорошей.
