В каждом номере мы предлагаем читателю новую фотоисторию о наших современниках с удивительной и поучительной судьбой. На этот раз мы отправили нашего фотокорреспондента на встречу с ветеранами…
Короткая советская история уникальна скоростью своего времени: за восемьдесят лет она успела родиться, ярко раскрыться и бесславно угаснуть на постмодернистском развале конца прошлого века. Еще двести-триста лет назад история берегла своих героев, разумно, порциями распределяя роли, без калейдоскопического смешения. Нынешние старики теряются, что из пережитого можно отнести к реальности, на чем сделать акцент, какую из систем принять базовой. Живые воспоминания тех лет часто приходится реставрировать, бережно отодвигая целые пласты послевоенных мифов, которые в сознании самих ветеранов неотделимо срослись с действительно пережитым.
С каждым годом их становится меньше. Похороны товарищей числятся частотной строкой в списке мероприятий фондов и комитетов ветеранов. А что многим казалось стариковскими байками, отпетыми песнями прошлых лет, по старой русской традиции с их смертью вдруг становится актуальным, тихо, но верно поднимается на первые позиции культмассового рейтинга.
Баба Катя
Утром звонок из сельсовета: «Хотел в Колупалово? Собирайся, старушка пришла за почтой, она сводит».
Дорога неблизкая, километров пять по лесу, тропка едва видна. За спиной рюкзак с подарками и спальником, аппаратура, да и бабулькина посылочка на пять кило верно тянет. Екатерине Васильевне за восемьдесят, вроде и семенит, а так ходко, только пятки сверкают. Привычка – дело суровое, последние семьдесят лет каждый день на работу в поселок и обратно. Говорит, когда снег сойдет, жутковато – зверь голодный, но на все воля Божья. Назад, понимаю, уже без старушки и наверняка затемно. Но баба Катя успокаивает: «Нынче-то молодежь с гнильцой, неспособная. Мы и бревна кидали, и в поле, и за скотиной – все без устали. Золотой ты мой, помощник, я в газету напишу, что такие люди бывают, корреспонденты. Слушай, кака деревня была Колупалово: сотня домов, скотина, пашни. Много в жизни всего вижено, дом своими руками строила, бревна здымала, крышу крыла лучиною, все пальцы пообрывала. Сейчас дивья, а раньше много строились, а и пожрать не было. Желанный сыночек, дай Бог, чтоб у вас такой судьбы не было. Первый мой умер, у меня две девахи и скотина на руках, власть 19 рублей выписала на троих, огород и корова – этим и кормились. Второй год одна – страшно жить одной, особенно когда света нету. Погоди чуток, отдышись, чайку глотни, все равно без меня Ивановы не откроют. Страшно теперь, ведь одни в лесу живем. Пуста деревня».
Николай Иванович Иванов, сержант
«По-настоящему и рассказать нечего, сплошным гулом вся война. Атака–ранение–госпиталь–фронт. Нету фотографий, когда нам было? Да и чем снимать, вон патроны то и дело кончались, расстреляешь запас и в укрытие. Пацаном ушел 18–19 лет. Вокруг смерть: люди, техника – все с землей смешано. По дороге не проехать, везде трупы, особенно летом дышать нечем. Смрад. Тяжко.
В 43–44-м страшная мясорубка была. Ничего мы не понимали. Утром займем позицию в полукилометре от их обороны, наши артподготовку сделают, немцы в ответ такого дадут – жуть. Земля вверх дном перевернется. Кому руки-ноги не поотрывает, так живьем захоронит, а тут сигнал к атаке, ничего не слышишь, не видишь. Шум, гарь, в траншею к немцам ворвешься, а там – не зевай, кто первый, тот и жив. Смотри – все руки исполосованы. В день по десять–пятнадцать атак отбивали. У них укрепления дай Бог, не то что наш брат – одной совковой подроется. Там по-настоящему: и землянки, и блиндажи… “Катюша” всех ровняла: как термитными даст, только и летело, любая оборона горела.
Потом на самоходку наводчиком поставили. Здесь свое: сидишь в гробнице, ни права, ни лева, только вперед что и видишь. Подбивали часто. Если машина не горит, сидишь в броне, а выскочил – тут же поймал пулю или осколок. Приходилось и гореть, а человек, скажу, горит быстрее, чем одежда на нем. Быстро из строя вышибали.
Вернулся в сорок седьмом по Указу в свою деревню. Тут все погибли, в каждой избе покойник. Одни бабы да несколько стариков лет под восемьдесят. Техники нет, на быках и коровах пахали. Раньше и косили, и сеяли, земли-то много. Теперь некому. Бурьяны растут, лес настигает, суживает. А было, что каждый клочок обработан, сенокоса не найти, все подчищали».
Антонина Павловна Азаренко,
старший лейтенант медицинской службы
«На фронте я с 22 июня, а 5 июля сформировали наш 135-й отдельный дорожно-строительный батальон. Тем вечером мы ужинали в приспособленных под столовую палатках, отмечали начало настоящей фронтовой службы. Немцы летели бомбить Ленинград, обстреляли и Гатчину. В один миг за ужином и весельем погибла четверть нашего батальона. Первый раз увидела столько крови, но страшно не было, может быть, растерянность. Все как-то сразу, неожиданно.
Направили на Дорогу Жизни, между Коккорево и Ваганово. Приспосабливали берег, строили пирсы. Кажется, бомбежки не прекращались никогда. Из Ленинграда много дистрофиков везли. Глаза у них странные были, непонятно куда глядели. Вроде как видят перед собой питание какое-то. Давали им витамины, глюкозу с аскорбинкой, шприцев не было, вскрывали ампулы и бавили кипяточком.
Бывали дни, когда бомбили беспрерывно, финны до сотни налетали, стреляли разрывными пулями, а они были запрещены международной конвенцией. Если такая попадала в человека, его было уже не спасти.
В первую зиму получали довольствием 300 граммов сухарей, чуть крупы, иногда мясо. Чаще его заменяли американским жиром “Лярд” – ужас какой-то, на вкус противный и не плавился, плавал свечкой в кипятке. Еще мы снимали пробу с питания, хотя это и смешно. Однажды получили картошку, мелкую, горохом. Как чистить? Сварили в мундирах, а вечером проверка. Меня как начальника смены командир вызывает, говорит, вот тебе полное ведро картошки, чтобы сейчас же съела. Сижу, помню, и плачу над ведром этим.
Машины на Ладоге ломались часто. Чуть колонна встала, сразу мишень. Помню, грузовик в полынью опрокинуло. Зима, мороз сорок градусов. Водитель успел выскочить, плавает, держится за мешки. Пока его вытаскивала, свою шапку в полынью уронила. Сама мокрая, руки скрючены, а его надо срочно в госпиталь, в тепло. Куда там, я все про шапку думаю – новой-то не дадут. Вдруг мне на голову кто-то детскую шапчонку нахлобучил. Знаете, смешная такая, с длинными ушами-завязками. Тут как на грех Шилов – начальник Дороги едет. Почему, говорит, не по форме? А я и сказать не могу толком, от холода все свело. Всю зиму в той шапке и проходила».
Батальон наш до самого Берлина дошел. Последний медпункт развернули на берегу Шпреи, рядом с Рейхстагом».
Вера Ивановна Рогова,
младший сержант
«В конце июня 41-го с подружками пришли к военкому. Он спрашивает: “Что умеете, девчонки?” Ничего не умеем, но стрелять можем, ворошиловские стрелки как-никак. Тогда чуть не каждый подросток им был. Нет, отвечает, не нужно, зачем нам пушечное мясо? Послали на месячные курсы дружинниц, учили перевязывать раненых. Столы, чистые инструменты, носилки – на фронте иначе. Прижмешь рубашкой рану, сверху бинт и в санчасть.
22 июля определили нас в Первую Кировскую дивизию народного ополчения. Только спрыгнули с полуторок, начался минометный обстрел. Растерялись, что делать? Встали за деревья. А бойцы месяц воюют, уже опытные, кричат: “Дуры, чего головы прячете, остальное, что, не нужно?” – за ноги и в окоп.
Скоро перевели в Дубровку, напротив Невского пятачка. На другом берегу у переправы наш окоп был. Каждый метр немцы пристреляли, вода в Неве кипела разрывами, только ночью был какой-то шанс переплыть. К реке за водой спустишься – еще тот аттракцион: между своими минами и их обстрелом. Так пить ту воду было невозможно, отвар пороховой.
Сколько гибло – не счесть! На воде водка одна оставалась, в 250-граммовых бутылках плавала, ее солдатам выдавали. Норма тогда была 100 грамм водки или 50 спирта на день для прогрева и настроения. Кто туда уходил, на Невский пятачок, все погибли, единицы остались. Сейчас историки посчитали, что наш солдат жил там в среднем двое суток. На квадратный метр приходилось восемнадцать человек убитыми.
В нашей траншее вырыли специальную нишу, там два связиста и два разведчика держали связь с Пятачком. Один, Коля Зайцев, классом старше со мной в школе учился. Прошу как-то: “Коля, сбегай, принеси широкие бинты”. Специальные были, для перевязки живота. Только принес, сидят они, и снаряд попадает прям в их нишу-окопчик. Все в клочья разметало. А нас в вилы взял немец, обстрел был с двух сторон, командир запретил сразу бежать. Когда стихло чуть, подползаю…Ужас тот до сих пор перед глазами: пар, кровь, мясо, кости, пороховой дым. Едва тошноту сдержала. Двоих разорвало на месте, а на двух других места живого нет. У Коли страшное ранение в живот. Пока его из кишок выпутывали, тихо-тихо говорит мне: “Вера, бинты-то для себя я принес…”
С января 42-го перебросили на Дорогу Жизни регулировщицей в мостостроительный батальон. В марте в Ленинграде прошел массовый призыв девочек, кто более или менее на ходу был. Приехали цинготные, с язвами, пять дней их горохом откармливали, другого не было. Тут-то они и свалились по-настоящему. Потом стали пшенку нам давать, мы ее в шутку блондинкой звали. Почти все мужчины ушли на передовую, а здесь, на льду, только девчонки остались. Дорога из шести полос была, нитками называли каждую. По одной везли из Ленинграда эвакуированных, по другой в Ленинград уголь и боеприпасы, по третьей и четвертой – продукты, по пятой – бойцов, а шестая запасная. Первая зима морозной была, 40–50 градусов. Ветер жуткий, лед. А мы, хлипкие девчушки, когда колея истоньчалась, касками, котелками и чайниками из полыньи воду носили – лед заливали. На Ладоге частые подвижки льда, так наши девочки посиневшими от ледяной воды руками мостки сколачивали, топорами и кирками торосы разрубали. Особенно страшно было во время обстрела или бомбежки, ведь регулировщица не имела права покидать свой пост. Весной каждый день по колено в воде работали, а летом на погрузке. 60-килограммовые мешки с мукой на себе по доскам на баржи затаскивали. Булыжники носили, чтобы сваи причалов укрепить. Но никто из наших не ломался, не жаловался. Знали ради чего. Техника не выдерживала, а люди даже не болели, хотя иногда, скажу честно, так хотелось.
Еще запомнила. Однажды грузовик заглох, мальчик-водитель что ни делает – не завести. Колонна встала. Шофер тот на колени перед машиной бросился, плачет: “Милая, пожалуйста, заведись. В Ленинграде люди хлебушек ждут, с голоду помирают”. Как ребенок умоляет. Подбежали механики, завели, ну он и благодарить машину, смеется, плачет, со слезами и поехал. Такого счастливого лица, когда уезжал, никогда больше не видела.
Я комсоргом была, когда в комсомол принимали, за новыми билетами в Ленинград часто ездила. Бывало посылочку передадут с продуктами, отнесу кому домой. Как сейчас помню – темный коридор, пустые открытые двери комнат, тишина мертвая. Отдам, стараюсь в лицо не смотреть. Мне говорят, присядь, дескать, отдохни. Не могу, выбегаю с ужасом, думаю – лучше на Ладогу, на лед под бомбежку, чем так здесь… Света, тепла, воды не было, канализация не работала, нечистоты во двор выносили. Та зима морозной выдалась, так вот в марте только солнышко пригрело, в один день все вышли во дворы, разбили кучи мусора и свезли кто на чем в Фонтанку. И что я вам скажу, после того чище было, чем сейчас в некоторых районах».
Борис Васильевич Смирнов,
контрадмирал (сейчас работает начальником штаба ГО в Библиотеке Академии наук Санкт-Петербурга)
Встретил величаво, торжественно, по дороге в хозчасть поведал о Петре-основателе, сотнях работников и миллионах томов библиотеки. По залам и коридорам Борис Васильевич шагает гоголем, величаво, здоровается непременно со всеми. Того, кто нас не приметил за своими делами, окликает, останавливается и обстоятельно разъясняет обстановку: журнал, интервью, фотографируемся. За доброй иронией, серьезным кивком и улыбкой во взглядах видно, что старика-адмирала здесь любят, не раз, видно, и на трибуне наблюдали, и инструктаж про антитеррор с пожаром выслушивали.
Войну Борис Васильевич встретил подростком за станком. Сначала в Северодвинске, на одном из предприятий ГУЛАГа, а потом и на Соловках, опять, считай, у лагерных стен, но уже в школе юнг.
«Преувеличивают ужасы ГУЛАГа, – признается Борис Васильевич, – какие истязания, они лучше нас жили. Нас, вольняшек вечно голодных, подкармливали. В Северодвинске главным инженером Иоденис Иосиф Казимирович у нас был. Боевой командир, в форме ходил, пропуск на свободный выход в город имел, так люди шапку снимали, кланялись, когда здоровались, – уважаемый всеми человек.
Школу юнг устроили в самом Соловецком монастыре. Кроме профессии, делали из нас, хлюпиков, настоящих мужчин. Повезло нам с командиром, надолго запомнил его методу. Настоящая строгость и доброта всегда рядом ходят. С виду добренькие только артисты. В деле строгость у них оборачивается жестокостью, а с ней – какое воспитание?
После школы распределили на Балтику на небольшой сторожевой катер – Морским охотником называли. На нем мы сопровождали подлодки к месту погружения и охраняли минные тральщики. То был самый конец войны, большие сражения уже были позади, если и стреляли, то по самолетам. А вот от мин, ими вся Балтика была усеяна, от мин гибли многие. Дело случая. Вот друг мой, Коля Апаницин, служил на другом Охотнике, нарвался на мину, и от двадцати восьми человек вмиг ничего не осталось.
После войны я уволился, закончил плановый институт. С началом Корейской баталии ушел опять на флот. По Атлантике девять лет на подлодках ходил в Седьмой оперативной эскадре. Сорок пять лет прослужил, потом уже на Беломорской базе присвоили контр-адмирала.
Казаком-порожняком я не живу аж с сорок пятого. С Асенькой, женой, мы седьмой десяток вместе. Внук мой старший, Алексей, сейчас служит на Северном флоте. Когда-то брал его на корабль, на подлодку, на стрельбы выходил, чтоб он сам увидел и понял флотскую жизнь. Еще когда он училище закончил, я говорил ему: “Алексей, вот встретишь девушку, и сердечко вдруг раскроется, и когда она тебе навстречу – не зевай! Другие хитрые есть, кроме тебя. Моя! Но береги!” А потом он закончил училище, чемодан в руку, жену молодую под мышку и вперед! Так и вышло, квартиру дали, теперь вот правнуков подарил. Когда есть к чему, все приумножаться будет.
И я вам опять скажу: все нужно делать в молодые годы, пока молодой. Фундамент закладывай с молодости, и покрепче. А потом жизнь сама подскажет, кому чего, когда и сколько. Но если у тебя нет основы, то и жизнь расползется: сегодня одно, завтра другое и третье. Сначала – главное».
Иван Михайлович Крылов,
1924 года рождения,
служил грузчиком в Жихарево, на Дороге Жизни
«Пошел рядовым и вышел рядовым. Грузчиком был с сорок второго по сорок четвертый. Все надо-надо-надо, за человека не считали. Норма на каждого по двенадцать тонн в день. Так то норма, а часто и по восемнадцать тонн выходило. Все руками, да на плечах, кранов-то не было. С эшелона грузили на машины без отдыха – бомбили часто, надо было успевать.
А мы дистрофики. Работали каждый день с утра до ночи, пока эшелон не разгрузим. Жили в палатках и землянках зимой и летом, одевши-обувши-укутавши с одной мечтой – поспать. Давали кипяток, а фляжки у нас стеклянные, голова не соображает, от работы тупели, подставим кипятку, а они и лопнут.
Бомбежки каждый день. Кто куда, иль на землю, иль до щели добежишь-прыгнешь. Кого убьет, кого засыплет. Командир взвода у нас был Борис Грищенко – вратарь “Зенита”, Кубок они в сорок четвертом взяли. Убили его.
Теперь в ленинградских школах перед детишками выступаю. Устроили пять музеев: Блокады, Победы, Деревенская изба, Связи и Немецкий. Не заведую я ими. Так, экспонаты поставляю: сдал свою шинель, сумку, с которой всю войну прошел, каску, книжки-открытки на развалах покупаю им. Да и сам я экспонат еще тот!»
Анатолий Михайлович Табунщиков,
генерал-майор авиации, активный участник боевых действий в Афганистане, сейчас служит председателем гаражного кооператива
«Войну я встретил двенадцатилетним подростком. Начались летние каникулы, и мы играли в футбол в школьном дворе, когда вдруг объявили о начале войны. Общая уверенность в скорой победе Красной Армии была у всех, хотя смутное чувство тревоги не оставляло.
Летом 1942 года Сталинградский фронт проходил в тридцати километрах от нашей станции. Едва прибывал эшелон с техникой или припасами, минут через десять–двадцать уже налетали немцы. В первом налете участвовали двенадцать Ю-88. Бомбы ложились площадью, по всему поселку, по госпиталю, расположенному в двухэтажной школе, по железнодорожной станции. Помню, после обстрела пришел во дворик госпиталя – зрелище жуткое! Иду, в ушах гудит, дымящиеся развалины, улицы, изрытые воронками. Впервые почувствовал странное отупение, шок от бессмысленности произошедшего: “Почему? За что?” Вдруг смотрю, здесь же, на дороге, среди ям и обломков лежит красивая женская ножка в изящной туфельке. Сейчас закрываю глаза и отчетливо ее вижу, как тогда.
Самым главным предметом в 5-м классе для нас было военное дело. Я уверенно и довольно быстро мог разобрать и собрать затвор и саму винтовку, знал, как подготовить и применить гранаты. Наступательную ли, оборонительную или противотанковую. Учили, как окопаться, как замаскироваться, как стрелять из винтовки, как не сразу умереть в бою.
У нас, взрослеющих мальчишек прифронтовой полосы, были “запасы” оружия. Многие, и я в том числе, стреляли по немецким самолетам из винтовок. По сути, мы пытались защищаться. Мы становились защитниками своей страны, своего народа. А те воздушные бои, наблюдения за самолетами-разведчиками, бомбардировщиками в будущем определили мою судьбу.
После той войны прошел путь от летчика-истребителя до заместителя командующего воздушной армией. С апреля 1980 года командовал оперативной группой ВВС ТуркВО в Афганистане. Военно-политическая обстановка была сложной, да и сама страна не вписывалась в академическую схему своими особенностями. Это была одна из первых войн нового поколения: мы воевали против разбросанных бандформирований, без традиционной линии фронта. Казалось, все было против нас: пятидесятиградусная жара, высокогорье, однообразная местность без заметных ориентиров, облака песчаной пыли, разрушающие двигатели, и, конечно, мощное огневое противодействие с земли. Особо опасными на малых высотах были переносные зенитно-ракетные комплексы.
Сейчас часто можно услышать, что мы воевали с пастухами-партизанами, но ведь это неправда. Против нас боролись прекрасно обученные профессионалы, которых готовили в 44 лагерях Пакистана и в 14 на территории Ирана. Были и настоящие фронтовые сражения. К таким я бы отнес Пандшерскую операцию, в ходе которой были разгромлены основные регулярные соединения Ахмед-Шаха. Тогда мы десантировали несколько тысяч наших и афганских солдат и провели мощнейшую поддержку с воздуха. За семнадцать дней мне пришлось совершить 42 боевых вылета.
Сейчас нам еще предстоит осмыслить афганскую войну, последующие тяжелейшие для армии годы. Осмыслить и горько пожалеть об утрате опыта боевых действий в афганских событиях. Ведь с таким трудом и такими жертвами созданная система подготовки, организации боевых действий, управления и обеспечения сегодня упразднена, и это уже сказалось на результатах в чеченской войне».
Надежда Васильевна Михайлова, военная медсестра
Надежда Васильевна живет в Псковской области. Вырастила сына и дочь, есть уже взрослые внуки. Беседуем с ней в ее двухкомнатной квартире, она показывает фотографии. С войны у нее только одно фото осталось, и то у дочки в альбоме, зато можно посмотреть фотографии послевоенные, «когда уже сын родился».
«До войны я жила в Брянске, а за месяц до начала войны устроилась работать в госпиталь. Госпиталь был очень большой, около трех тысяч человек медиков. Так вот с этим госпиталем всю войну и прошла.
Нас уже в первый день начали бомбить. Это в воскресенье было, мы вечером на танцы собирались. Мне тогда семнадцать лет исполнилось. И началась война. Помню, в самые первые дни сбили летчика немецкого, и его привезли к нам в госпиталь. Так он отказывался есть, ни от кого еду не брал, только от одной медсестры, которая по-немецки говорила. Потом его отправили куда-то, я не знаю.
Запомнилось, как мы были под Москвой, в Ярцево. Нас туда направили после Курской дуги. Там мы жили несколько месяцев прямо в окопах, кто как мог. Уже наступил ноябрь, потом декабрь, мороз, а мы прямо под открытым небом. Копали себе маленькие землянки, прямо в окопе. Залезаешь туда и лежишь, только боишься, что обрушиться может. Потом уже разрешили строить нормальные землянки, таскали бревна, печки делали из бочек. Да, сладкого было мало.
Уже в Восточной Пруссии, в Каунасе, у нас очень много людей погибло. Стали бомбить. Приказали всем спрятаться в окопах, там окопов много было военными нарыто. А я не пошла. Рядом с кухней был куст смороды, и я осталась лежать под кустом. Только и думаю, если есть Бог, пожалей меня (плачет). А еще были мысли, что если ранят, то чтобы сразу насмерть, чтобы калекой не быть, я же еще молодая была. Так бомбили минут 30–40. Летели бомбы, очень много, и рядом много рвалось. Но в основном бомбили окопы. Потом стали все выходить, кто живой остался. Но очень много погибло. А раненых было столько, что не перечесть... Больше тысячи. Столько было раненых, что не успевали перевязывать. Кому ноги оторвало, кому ягодицы, кому руки. Начальнику госпиталя ноги оторвало обе, шеф-повару тоже ноги оторвало. Но мои подруги все живы остались. И Валя Козлова из Брянска, и Сахарова Ася, и старший сержант Вера Захарова.
А все награды мне дали уже после войны».
