«Фридой она представилась. Сидела на ступеньке верхней возле моей двери, в руках большой такой из одеяла узел. Встала и говорит: “Фрау Надя, нет ли у вас угла, я с ребенком?” По-русски хорошо говорила, растерянная была, замерзшая. В январе сорок седьмого года она пришла. Жалко мне ее стало, дитя в одеяле у нее было, а я подумала, что узел какой-то. Морозы сильные той зимой стояли, небывалые, немцы говорили: “Это вы, русские, нам свою зиму привезли”.
Думаю, что же в холоде-то разговаривать, пригласила зайти. Мои мальчики уже ждали меня, печка огненная, ужин приготовлен – картошка с молоком. Сняла пальто Фрида, а пальтишко-то тоненькое, а рукава и вовсе без теплой подкладки, так тогда немцы шили, стянула ботики, смотрю, батюшки, а она без чулок, ноги синие совсем.
Миша с Геной за снегом во двор сбегали, я ей ноги пока растирала, у нее-то руки онемели; они развернули одеяло, мальчик там спал, девять месяцев тогда ему было. Ну, они и помыли его, и кашу манную сварили, и покормили, а хлеб он из ручонки не выпускал, так и уснул с ним. Да что говорить, очень голодно в ту зиму немцам было, умирали прямо на улицах, а были такие, что на кладбище к своим усопшим шли и на могилы их ложились умирать, смерть, значит, чуяли.
Наши-то, когда приказ Сталина вышел о переселенцах, приезжали и занимали квартиры и дома немецкие, пустых много было, и все разоренные, военные там похозяйничали, ну а немцев оставшихся в подвалы, в мансарды, на чердаки отправили жить. Я-то из Белоруссии приехала, мужа убили в сорок втором году, у партизан мы прятались, а когда приехали в Калининград, тогда Кенигсберг, по направлению, определили меня чертежницей в военный штаб. Паек мы с ребятами хороший получали, и зарплата немаленькая была.
А приехали мы осенью сорок пятого года.
