Степан Григорьевич Писахов объединил в себе две стихии российской жизни – южную темпераментную предприимчивость и строгую духовность русского Севера. Плодом этого странного смешения стали его картины, на которых Крайний Север кипит неожиданно яркими красками, и волшебные сказки, полные невероятных выдумок и юмора.
Художник-путешественник
Отца Писахова звали Год Пейсах. Он был евреем и родился на западе России, в Могилевской губернии. Перебравшись в Архангельск, он открыл там ювелирную лавку, а потом крестился, став Григорием Писаховым. В Архангельске он и женился – на девушке из семьи старообрядцев. Ремесло «мастера золотых и серебряных дел» требовало от купца Писахова способностей гравера и художника. Эти способности он передал своим сыновьям, хотя мечтал видеть их инженерами, врачами или учителями. Но унаследованные от него же беспокойный нрав и «охота к перемене мест» заставляли сыновей бунтовать. Старший сын Писахова Павел стал художником-самоучкой и сбежал из Архангельска в Америку. Младший сын Степан (или, как записали его при крещении в 1879 году, Стефан) выдержал долгую борьбу с упрямым отцом за свое право стать художником.
Детство Степана Писахова – противоречивое сочетание поэзии и жестких правил, творчества и сурового семейного уклада. Старообрядческая семья его матери строго блюла каноны: в доме не пили, не курили, терпеть не могли попов, читали старые, дореформенные церковные книги, чтили память протопопа Аввакума (неистового раскольника казнили неподалеку, в Пустозерье, и впоследствии Писахов написал те места, наполнив пространство картины тихим жемчужным светом). Но истовая вера уживалась с чудесными духовными стихами старообрядцев, которые бабушки пели на память. А двоюродный дед со стороны матери Леонтий долгими зимами радовал народ старинными местными сказками.
Долго это противоречие длиться не могло. Устав от строгих требований семьи, поняв, что отец решительно настроен против его карьеры художника, 19-летний Писахов, едва закончив городское училище, убегает из дома. Больше двух лет он добирался до Петербурга – ходил по святым местам с паломниками, подрабатывал, безуспешно пытался поступить в Казанскую художественную школу. Наконец в Петербурге в 1902 году он поступил вольнослушателем в Художественное училище Штиглица. Отец смирился и высылал непокорному сыну немного денег, но на десять рублей в месяц не разгуляешься: Писахов жил почти впроголодь.
Революция 1905 года прервала учебу Степана: он имел неосторожность выступить на митинге, и его в два счета вышибли из училища. Неунывающий художник вновь пустился в странствия. Начал с Новой Земли, откуда привез серию пейзажей и несколько ненецких сказок. Самая поэтичная из них рассказывает о далеком крае, где живут люди, которые «только любят и не знают ни вражды и ни злобы. Но у тех людей по одной ноге, и каждый отдельно они не могут двигаться... они ходят обнявшись, любя. Когда они обнимутся, то могут ходить и бегать, а если они перестают любить, сейчас же перестают обниматься и умирают. А когда они любят, они могут творить чудеса».
Дальнейший маршрут Писахова более традиционен для художника: вместе с паломниками он едет в Иерусалим, затем следуют Египет, Турция, Сирия, Ирак, Палестина, Италия, Греция. Иерусалим его разочаровал, в Александрии его ограбили, в Вифлееме он подрабатывал писарем у архиерея. Никаких традиционных восторгов начинающий художник не испытывал. «Красиво на юге, – вспоминал потом Писахов, – но я его не чувствовал, смотрел, как на декорации. Как на что-то ненастоящее. Через три месяца стал скучать, а через пять месяцев я был болен ужасной болезнью – тоской по родине. Из Каира я торопился домой – к солнцу, к светлым летним ночам. Увидел березки, родные сосны. Я понял, что для меня тоненькая березка, сосна, искривленная бурями, ближе, дороже и во много раз красивее всех садов юга…»
Вернувшись в Петербург, Писахов вновь и вновь пытается воплотить на полотне тот несказанно жемчужный, рассеянный солнечный свет, который так полюбился ему в родных краях. «В Риме, – вспоминал он, – меня просили научить серебристым тонам. Я ответил: “Это дает Север…”». И вот в 1910 году в Архангельске на большой выставке «Русский Север» Писахов выставляет больше двухсот своих работ и удостаивается доброжелательного отзыва самого Ильи Репина. Его неброские на первый взгляд пейзажи полны скрытого драматизма. Тонкое одинокое деревце упрямо противостоит суровым ветрам, красные цветы камнеломки буйно пробиваются на свет в вечных льдах Новой Земли.
Мастер маскировки
Отвоевав на фронтах Первой мировой, Февральскую революцию Писахов встретил в Кронштадте. Демобилизовавшись, вернулся в родной Архангельск, однако вскоре в город вошли интервенты. Писахов приветствовал их на набережной и публиковал в местной прессе очерки о борьбе с большевиками. Когда оккупация Архангельска закончилась и в город вошли красные, он оказался в серьезной опасности.
Большевики начали с того, что раскулачили его отца – отняли у него второй дом, а в первый подселили квартирантов. Про сотрудничество самого Писахова с оккупационными властями злословили все кому не лень. Замешанный в таком же «коллаборационизме» Леонид Леонов уже бежал из Архангельска. Скрылся в Москву другой знаменитый северный сказитель – Борис Шергин. Степан Писахов выбрал другую стратегию: он решил остаться и замаскироваться.
Для этого он придумал себе колоритную личину местного деда-сказочника и за считанные месяцы в нее врос. Неизвестно, куда исчез чисто выбритый, по-европейски одетый и образованный интеллигент-космополит. Появилось вместо него странное, заросшее косматой бородой существо в тулупе и треухе. Ну и как к такому старикану можно было приставать с политическими претензиями? Он весь был не от мира сего. Хотя «старикану» на тот момент едва сравнялось сорок.
Думается, Писаховым двигало не только стремление спрятаться от репрессий. Его взрывная артистическая натура нашла себе выход в такой игре. В конце концов, он был порождением Серебряного века, эпохи, когда любой деятель искусства примерял на себя те или иные маски. На крайнем юге империи жил тогда Максимилиан Волошин – такой же косматый, эксцентричный дед, радушно встречавший друзей-поэтов. Писахов стал Волошиным Севера – гостеприимным и непредсказуемым фантазером.
Разумеется, архангельский дед должен рассказывать сказки. В отличие от Шергина, блестяще читавшего свои северные сказки со сцены, Писахов не мог выступать на эстраде – ему мешала плохая дикция. Зато он царил со своими сказками на застольях. Оценили их и его ученики – местные школьники, которых он учил рисованию.
В сказках Писахова отчетливо слышен голос их автора. Каждая из них рождается из устной импровизации. Писахов смело материализует метафору, а затем выращивает из этого образа целый мир, достойный своим безумием Кэрролла и Рабле. Вот, например, баба пилит мужа. Писахов тут же придумывает голос-пилу, который действительно перепиливает что угодно – хоть дом, хоть медведя. Обладательницу такого голоса, бабу Перепилиху, боится вся деревня. Но помаленьку население приспосабливает Перепилиху для общественных работ – баба им голосом деревья в лесу пилит. А если в раж войдет – ее водой обливают.
Вскоре Писахов попробовал свои сказки записывать. Первая его сказка «Не любо, не слушай» вышла в 1924 году в сборнике «На Северной Двине». Однако в дальнейшем публиковали его нечасто, а московские издательства и вовсе не замечали. В 1920–1930-е годы многочисленные этнографические экспедиции разъехались по селам и деревням России. Записывали сказки, песни, легенды. Больше всего ценилась исследователями неприукрашенная прямая речь. В стране победившего социализма казалось очень важным запечатлеть со всей точностью говор неграмотных людей, чье творчество было веками отчуждено от письменной культуры. Именно в этот тренд Писахов и не попал.
В Москве оценили бы настоящие, с научной точностью записанные сказки архангельских крестьян. Но сказки Писахова подчеркнуто авторские. С первого слова видно, что сочинял их человек с европейским образованием. Сюжет «Мороженых песен» подозрительно близок истории про ледяные слова в «Гаргантюа и Пантагрюэле» Рабле. «Апельсин» словно вырос из рассказа барона Мюнхгаузена про вишневое деревце. От Писахова требовали убрать всю «отсебятину», но он отказывался. Он не был этнографом. Он был сказочником.
Его сказки – живое чудо буйной, не стесненной ничем фантазии. Здесь песни, спетые на морозе, замерзают, и их, упаковав в ящики, продают за границу. Здесь целый город со своими домами, мостами, церквами пускается в пляс на свадьбе. Здесь сушат на заборах северное сияние, а пиво варят из звездного дождя.
Сказки рассказаны от лица Сени Малины – этот псевдоним Писахов позаимствовал у известного сказочника Семена Кривоногова, который жил в деревне под Архангельском. Но главный их герой не столько чудак и шутник Малина, сколько непревзойденный в своей образности и свежести северный говор. «А девки – те все насчет песен, – пишет он в «Мороженых песнях». – Выйдут на улицу, песню затянут голосисту, с выносом. Песня мерзнет колечушками тонюсенькими – колечушко в колечушко, буди кружево жемчужно-бральянтово отсвечиват цветом радужным да яхонтовым. Девки у нас выдумшшицы. Мерзлыми песнями весь дом по переду улепят да увесят. На конек затейно слово с прискоком скажут. По краям частушки навесят. Коли где свободно место окажется, приладят слово ласковое: “Милый, приходи, любый, заглядывай”. Весной на солнышке песни затают, зазвенят. Как птицы каки невиданны запоют. Вот уж этого краше нигде ничего не живет!»
Незакатное солнце
Несмотря на успех у братьев-писателей, несмотря на поддержку друзей, среди которых были такие маститые литераторы, как Леонов и Эренбург, Писахова издавали совсем мало. Даже меньше, чем его знаменитого земляка Бориса Шергина. Писахов жил в крайней бедности, подрабатывая только уроками рисования в местной школе, но энтузиазма не терял. Продолжал писать свои полотна, полные необъятного простора, залитые невечерним светом Арктики. Без устали путешествовал. Вплоть до 1946 года продолжал ездить на любимую Новую Землю. Привозил ненцам кукольный театр, обустраивал новые становища, ездил в экспедиции по установке радиосвязи, ходил на ледоколе «Седов», ездил в этнографическую экспедицию к лопарям. Черпал там, в сиянии незакатного солнца, свои силы и вдохновение: «Яркий звонкий юг мне кажется праздником шумным – ярмаркой с плясками, выкриками – звонкий праздник! Север (Арктика) – строгий, светлый огромнейший кафедрал. Простор напоен стройным песнопением. Свет полный, без теней. Мир только что создан. Для меня Арктика – утро Земли. Жизнь на Земле только что начинается. Там теряется мысль о благах обычных, так загораживающих наше мышление. Если в Арктике быть одному и далеко от жилья – хорошо слушать святую тишину. Незакатное солнце наполняет светом радости».
Только в конце 1930-х у Писахова вышли первые две книжки. Но московского издания сказок – несмотря на поддержку друзей – ему пришлось ждать до 1957 года. Всесоюзная известность пришла к сказочнику, когда ему было уже под восемьдесят. Почтальоны Архангельска несли письма со всех концов СССР на Поморскую улицу, в дом 8. А написано на конвертах было просто: «Архангельск, Степану Писахову».
Он хотел дожить до нового, XXI века, но скончался в мае 1960 года. Спустя несколько лет после его смерти в Москве на Рождественском бульваре полуслепой уже Борис Шергин сидел вместе со своим другом, московским писателем Юрием Ковалем, и рассказывал ему про своего старого друга: «Вот отпустил Степан бороду и стал похож на преподобного Серафима. С ним водиться, как в крапиву садиться. Вдруг обидится, не пишет ничего, потом сразу страниц шестнадцать, не знаешь, как и прочесть… Он у меня подолгу гостил. А в Москве знал одну Садовую. Кругом Москвы по Садовой бежит!»
Замечательный детский писатель Юрий Коваль в 1980-е годы написал сценарии для мультфильмов по сказкам Шергина и Писахова. И выдумки полузабытого сказочника из Архангельска – про волшебный апельсин, про бабу Перепилиху, про морожены песни – ожили на экране, озвученные теплым голосом Евгения Леонова. Сегодня наши дети, точно как архангелогородские школьники сто лет назад, слышат незабываемое: «Про наш Архангельской край столько всякой неправды да напраслины говорят, что я придумал сказать все как есть у нас», – и волшебная поэзия Степана Писахова навсегда проникает в их души.
