Относительно недавно на ступенях ВГИКа появились три бронзовые фигуры — памятник трем легендам советского кино: Андрею Тарковскому, Геннадию Шпаликову и Василию Шукшину… Об одном из этих ярких талантов — Василии Шукшине — наш сегодняшний рассказ.
…Я полюбил шукшинскую прозу еще в средней школе. Когда я только начал думать о поступлении во ВГИК, моя учительница литературы поведала мне о нем — драматурге, режиссере и актере в одном. Помню, тогда я отнесся к нему скептически, но интерес (что же это за «на все руки дока»?) взял верх. Вскоре на моей полке уже стояли сборники его рассказов (один из которых я — каюсь — так и не вернул в школьную библиотеку), несколько монографий и романов, любимый из которых, «Я пришел дать вам волю», спасал меня в очень трудный период моей жизни. Запойно я читал — нет, поглощал — его истории о деревенских чудиках, словно градом осыпавшихся с других, незнакомых планет. Вскоре я знал уже почти все темные уголки его художественной вселенной. Знакомы мне были и пожелтевшие страницы его авторской прозы, и шелестящие в кинопроекторе петли целлулоидной кинопленки, и новые, белые и хрустящие, подшивки литературо- и киноведческих статей. Казалось, этот мир будет вечно живым для меня.
Когда я поступил во ВГИК, мои интересы резко изменились. На фоне моих тогдашних любимцев — зарубежных классиков вроде Марселя Карне или русских новаторов Эйзенштейна и Льва Кулешова — фильмы Шукшина казались мне слишком примитивными, несерьезными. Вселенная Шукшина потеряла в моем лице своего горячего исследователя, а созвездия его литературного и кинематографического наследия гасли, позабытые, одно за другим. Книги, которые еще недавно стояли в авангарде прогнувшейся полки, вынуждены были отступить на задний ряд.
Не помню, что заставило меня пересмотреть «Живет такой парень», но внутри меня словно начали загораться звезды — те самые звезды, которые я когда-то сам же и погасил! Я видел перед собой умное, доброе и изобретательное кино. Оно не кичилось бьющим через край стилем, не пыталось играть со мной в интеллектуальные игры, и даже не бросало на меня цепких абордажных мостиков. Фильм жил своей, абсолютно автономной жизнью. И я, удивленный и даже задетый такой самостоятельностью, вновь вошел в эту вселенную. О ней и будет мой рассказ.
…О юности Василия Шукшина известно совсем немного. Все мифы, которыми сегодня питается образ любимого народом актера, режиссера и писателя, берут начало в период его поступления во ВГИК. До этого — учеба в деревенской школе, в Сростках. Учился не всегда прилежно, но много читал: до того много, что даже родители забеспокоились. Молодой Шукшин вступал в литературный мир не качеством, а количеством — читал все, что попадается под руку. Когда попадалась брошюра, радовался еще больше: «Прочитал за раз — и в сторону». Юному чтецу помогла учительница — составила список русской и зарубежной литературы, который Василий методично штудировал.
После школы-восьмилетки Шукшин, посовещавшись с матерью, решил поступать в техникум на водителя. Однако уже через полтора года родне пришлось принять бросившего учебу сына обратно домой. Злые языки в селе начинали посмеиваться: непутевый! Шукшин не обращал внимания: он тем временем уже ввязался в блатную компанию, в которой сшибал рубли с заезжих простаков. По воспоминаниям одного писателя, Шукшин сказал ему, что таким образом собирал литературный материал, как когда-то делал Горький для своего «Челкаша». Сын режиссера Марлена Хуциева, Игорь Хуциев, вспоминал татуировку Василия: финский нож, повернутый острием к запястью. Была она или нет — трудно сказать; на момент поступления татуировки никто не видел. К счастью, литературный материал собрался быстро, и необходимость в дурной компании быстро отпала.
После неудачи с техникумом у Шукшина начинаются метания: сначала устроился работать на стройку турбинного завода, потом на тракторный завод. В учебе ему, что называется, везет как утопленнику: то потеряет документы для поступления в авиационное училище в Тамбовской области, то провалит экзамены на автомобилиста в Рязани. Незадачливого паренька приютит только Севастопольский флот, да и то ненадолго: матрос-связист Василий Шукшин будет досрочно демобилизован из-за открывшейся язвы желудка.
Во флоте Шукшин окреп, «оформился» как мужчина. На старой фотокарточке озорной чубчик выглядывает из-под бескозырки, а на широком и гладком лице сияет добродушная улыбка. Улыбаются и его узкие молодые глаза. Второй раз вернувшись домой, Василий перво-наперво сдал экстерном экзамены средней школы и получил аттестат зрелости. В трудоустройстве ему пригодилась старая любовь к чтению: одной из самых знаменитых работ в его биографии была случайная и недолгая работа директором сельской школы. Иногда он подменял учителей и сам проводил занятия. Позже эта работа еще аукнется ему на собеседовании с Михаилом Роммом, на курс которого Шукшин будет зачислен. Пока же он впервые открывает близким свое старое желание стать писателем.
Мать Шукшина, Мария Сергеевна, не стала отговаривать сына, а молча продала корову Райку. На вырученные деньги Василий отправился покорять Москву, прихватив с собой пухлые пачки рукописей. К несчастью, двери Литературного института быстро захлопнулись перед лицом незадачливого писателя — сроки поступления к тому времени уже вышли, а экзамены закончились. Возвращаться домой было стыдно. Благо возле дверей Шукшину откуда ни возьмись явился сказочный помощник — поэт Евгений Евтушенко, который разговорился с деревенским писателем и посоветовал ему поступать во ВГИК на режиссерский. Сказано — сделано.
Поступление Василия Шукшина в 1955 году в мастерскую М.И. Ромма режиссерского факультета ВГИКа настолько обросло всевозможными легендами, что сейчас весьма трудно установить, что из этого правда, а что вымысел. К примеру, рассказывают, как он явился на экзамены в сапогах и едва ли не в телогрейке (именно в них, а также в шоферской кепке и с пачкой папирос Шукшин изображен на недавно появившемся памятнике возле института). Старые мастера, заставшие Шукшина-студента, отрицают этот факт. Рассказывали, что когда приемная комиссия попросила абитуриента изобразить что-нибудь, он сел у подоконника на табуретку и стал сворачивать самокрутку. Василий скручивал ее не спеша, подбивал, приглаживал, подминал, а после закурил и стал смотреть в окно. Экзаменаторы не могли оторвать глаз — настолько естественно и красиво это получалось у деревенского паренька. В самой, пожалуй, известной легенде о поступлении Шукшина Ромм подловил его на незнании текста «Анны Карениной» Л.Н. Толстого. Существуют две версии дальнейшего хода событий. В первой оскорбленный Василий мигом вскипел: «А вы знаете, каково это — быть сельским учителем? Дрова на зиму заготавливать? Следить за хозяйством? Тут не до чтения…» В другой он кротко, но твердо пообещал Ромму прочесть книгу за сутки. Комиссия ждала от мастера незамедлительного изгнания наглого «деревенского», но Ромм как будто ждал этой искры. Именно она и показала, из какого материала действительно сделан Шукшин. Так Василий Макарович был принят на первый курс режиссерского факультета.
Попав в «волшебную избушку», в которой куются передовые кинематографические кадры Советского Союза, Шукшин начинает неистово работать над собой. К этому времени относятся его первые серьезные литературные опыты, за которыми следил сам Михаил Ромм. Василий, чувствуя себя ущербным среди городской, задорной и задиристой, молодежи, с жадностью набрасывался на списки книг, которые Ромм составлял специально для многообещающего студента. Уже в первом его вступительном сочинении, эссе о вгиковских абитуриентах под названием «Киты, или О том, как мы приобщались к искусству», за упрощенной сатирической формой проглядывался острый писательский глазомер, внимание к мельчайшим деталям и бесконечная чуткость к человеческим характерам. Однако не только литературной деятельностью занят двадцатипятилетний студент. Еще во время учебы он снимается в «Тихом Доне» Герасимова (эпизодическая роль матроса) и в «Двух Федорах» Хуциева, где исполняет свою первую главную роль.
В 1960 году Шукшин получает полноценную путевку в жизнь, в профессию, когда защищается получасовым дипломом «Из Лебяжьего сообщают». В нем рассказывается о жителях небольшого поселка Лебяжий — их горестях и радостях, слабостях и подвигах. Можно сказать, что уже этой работой Шукшин проложил путь новому герою — литературному и кинематографическому, грубовато обозначенному литературной критикой как «шукшинский чудик». Кроме того, Шукшин во многом уловил веянья «оттепели» 60-х годов, которая сменила тяжелый послевоенный реабилитационный период Советского Союза. Тот самый «чудик» свободен, но не как шагающий по Москве Никита Михалков — иначе. Скорее он волен в собственной рефлексии, его чувства неподвластны соцреалистическим упрощениям, а силы, противоборствующие в его душе, не обозначены так прямо, как обычно. В картине очень ощутима смена социальных доминант в сознании творческих людей — газетный заголовок, заявленный в начале картины, не обобщает жизнь поселка, а наоборот, подчеркивает несостоятельность упрощенной «внешней» культуры в сравнении с космическим многообразием человеческой души. Герой Леонида Куравлева — деревенский шофер, который выпрашивает у нового знакомого два карданных вала, — уже через пару минут разговора пинком сталкивает с лестницы пьяного разгульного «благодетеля». Не потому, что тот после двух стаканов водки поведал, что время коммунизма не придет никогда. И не потому, что борщ показался ему противным на вкус, о чем он не замедлил сказать. И не от замечания старой знакомой официантки. От всего сразу. И от чего-то другого…
Через четыре года Шукшин снимает свой знаменитый фильм «Живет такой парень». Сам он редко будет вспоминать его добрым словом; Шукшину в конечном результате виделась исключительно комедия. На деле же все обстоит не так: Паша Колокольников, который беспечно и легко устраивает счастье других, сам не способен найти свое место в жизни. Что-то жжет его и мучит, просится изнутри. Этот образ — образ недосягаемого праздника, потерянного рая — часто будет встречаться у Шукшина в прозе и кинематографических работах. Все, чего желает Егор Прокудин из «Калины красной», — отдохнуть душой, снять с нее тяжесть и пыль уголовного прошлого. Пусть это будет бандитская малина, «окунание города в разврат» или деревенское застолье. Лишь бы полегчало.
Скрупулезная и безжалостная работа над собой меняет не только стиль и художественный метод, но и само лицо Шукшина. Отныне широкий лоб, над которым развевается сбитый на правый бок короткий чуб, пересекают длинные морщины. Думает ли Шукшин, смеется ли — три борозды тут же вспахивают необъятное поле покатого лба. На широком лице по-прежнему глубоко посажены узкие разрезы блестящих и внимательных глаз, но теперь уже как будто трагически смазанных к низу лица. Узкие губы напряжены и чуть искривлены горькой «оборонительной» усмешкой. Намеченные резкие скулы придают лицу жесткость, упрямство.
В шестидесятых годах Шукшин набирает невиданную, богатырскую силу. Ему повезло раскрыть свой творческий потенциал в период, когда власть была благосклонна к так называемому «тотальному авторству». Шукшин сам придумывает сюжеты, облекает их в литературную форму, адаптирует в киносценарии, после — воплощает экранными средствами, при этом зачастую исполняя одну из ключевых (или главных) ролей. Уже через год после «Живет такой парень» Шукшин выпускает драму «Ваш сын и брат», еще через четыре года — альманах «Странные люди». Оба фильма становятся экранизациями его собственных рассказов, но не имеют большого успеха. Кроме самостоятельных режиссерских работ у Шукшина много и актерских: он часто снимается у других режиссеров — у Льва Кулиджанова в фильме «Когда деревья были большими», у Александра Аскольдова в «Комиссаре». Снова судьба сводит его с Сергеем Герасимовым: в его двухсерийном фильме «У озера» Шукшин исполняет роль директора целлюлозно-бумажного комбината Василия Черных. Печатные станки, как и карьера Шукшина, набирают максимальные обороты: сперва с их горячих валиков слетают редкие рассказы в «Смене», позже, после 65-го — целые сборники деревенской прозы, которая получила второе рождение на волне идеологической борьбы с новыми формалистами. Кроме того, на съемках фильма Эдуарда Бочарова «Какое оно, море?» в 1964 году Шукшин встречает актрису Лидию Федосееву, которая станет его третьей и последней супругой и родит ему двух очаровательных дочерей.
Тогда же, в середине шестидесятых, Шукшин начинает методично разрабатывать образ Степана Разина, бунтаря и воина, поражающего масштабом не только своей личности, но и деяний. Для Шукшина Степан Разин в первую очередь ассоциировался с мятежным русским богатырем, борцом за правду и независимость своей земли и своего народа, с крестьянином, близким автору по духу и по крови. В
Разине он нашел образ, идеально отвечающий строгим внутренним запросам писателя. Впервые этот образ появляется у Шукшина в рассказе «Стенька», где резчик по дереву пытается изобразить момент, когда Разина предают его же воины. Герой плачет и страдает, переживая гибель Степана, — в точности как сам Шукшин. Не раз жена и знакомые встречали утром истощенного, не сомкнувшего глаз Василия Макаровича, писавшего сценарий «Я пришел дать вам волю» по разинским событиям. Иногда он плакал по ночам от бессилия перед смертью героя. Говорил: «Не знаю, как буду снимать его казнь. Боюсь, сердце не выдержит». Однако знал точно, что играть его будет сам, поэтому старался хоть отчасти беречь свои силы.
Именно из бережливости Шукшин отказался от главной роли в следующей своей картине «Печки-лавочки», уступив ее своему другу Леониду Куравлеву. В последний момент все-таки пришлось сниматься самому — в безвыходном состоянии, постоянных переживаниях за результат, метаниях между режиссерским креслом и внутрикадровым пространством. Кроме того, в 1969–1971 годах Шукшин перенял эстафету у Юрия Легкова в военной эпопее «Освобождение», исполнив в заключительных трех сериях («Направление главного удара», «Битва за Берлин» и «Последний штурм») роль маршала Советского Союза Ивана Степановича Конева. А параллельно с киносъемками — рассказы, романы, ответы на ворохи писем, публицистическая деятельность, подготовка сценариев, бесконечные попытки пробить через глухие стены госаппарата сценарий о Разине… Шукшин, как атлант, выдерживал все — вот только каменел, стачивался.
Теперь взгляд его треугольных глаз казался особо острым, способным заглянуть в самую суть любого предмета. Губы по-прежнему были напряжены, но уголки рта тяжело опустились вниз. Мощный волевой подбородок и острые скулы, под которыми томились узлы гуляющих желваков, превращали лицо в кусок непробиваемого гранита.
70-е годы знаменательны для Шукшина двумя крупными кинематографическими победами. Первая из них — завершение работы над главным (и, к сожалению, последним) его шедевром, всенародно любимой лентой «Калина красная», о которой написано уже слишком, слишком много. Главный герой картины, Егор Прокудин, не просто ознаменовал победу сознания, освобожденного из тюрьмы былых ошибок, над средой, заманивающей обратно в неволю, в водоворот уголовных друзей и сомнительных приключений. Он очеловечил грубую сюжетную коллизию, которая на протяжении долгих лет доминировала во всей советской сюжетике. Нравоучительная составляющая в «Калине красной» была наконец отделена от идеологической: Прокудин хочет исправиться не ради общества, а ради себя самого. Были у фильма и иные достоинства — умелое вкрапление документального материала, безупречная драматургия, ненавязчивый, но яркий колористический символизм, завершенность в мельчайших деталях, настоящая, непридуманная боль…
Вторая шукшинская победа, меньшая по значению для творческого пути режиссера, но равноценная для советского народа, — роль солдата Петра Лопахина в масштабном военном фильме Сергея Бондарчука «Они сражались за Родину», который был выпущен уже после смерти актера. Только вот отпраздновать победный «дуплет» так и не удалось. В 1975 году на пароходе, арендованном съемочной группой Сергея Бондарчука, Василия Макаровича Шукшина сразил сердечный приступ.
За несколько часов до смерти писателя в его каюту зашел близкий друг, актер Георгий Бурков. Шукшин пожаловался ему на плохое самочувствие, добавив: «Мать учила терпеть любую боль, кроме сердечной». На письменном столе лежала тетрадь с неоконченной повестью «А поутру они проснулись». Предстояло еще много работы — дописать финал, отредактировать текст. А сердечная боль — не эта (казалось, сиюминутная), а другая — тянущая к шариковой ручке и белому листу бумаги, продолжала дрожать где-то под сердцем.
