Борис Федорович Французов (1940–1993) – заслуженный художник РСФСР. график. Родился в г. Камешково Владимирской области. Двух лет от роду, после смерти матери и гибели на фронте отца, остался сиротой и свое детство провел в деревне Заречье Камешковского района. Тогда же начался формироваться его художественный дар, к пятнадцати годам его творческие и жизненные интересы окончательно утвердились. Он стал “учиться на художника”, сначала – в художественной школе поселка Мстёра Владимирской области, а позднее – в Московском высшем художественно-промышленном училище (бывшем Строгановском). В 1970 году Борис Французов окончательно поселился во Владимире, через год вступил в Союз художников СССР.
На протяжении всей творческой жизни Б. Французов участвовал во многих областных, региональных, республиканских, всесоюзных, зарубежных и международных выставках, неоднократно был лауреатом международных выставок графики. Его персональные вернисажи проводились в разных городах России.
Графические работы одного из лучших художников России Бориса Французова всегда высоко оценивались критикой. Самым поразительным свойством черно-белых офортов Французова была их цветность, и неслучайно многие отмечали их “почти физически ощущаемую полихромию”. Еще одну черту графики Бориса Французова выделил кандидат искусствоведения В.Е. Калашников: “Подобно полотнам великих живописцев, листы Французова светоносны. Ювелирно проработанные, подобно самоцветным камням, формы источают свет. И всё пространство изображения пронизано светом, изливаемым огромным куполом неба, занимающим большую часть форматов. Этот небесный, Божественный свет, покрывающий земной мир, в то же время есть и свет физический, выявляющий форму стога сена, куста, холмика, покрытого полевыми цветами. Так руками и душой избранного художника в его творчестве явлен всем ясный путь разрешения трагического противоречия между материей и духом…”
Предлагаем читателям нашего журнала познакомиться с отрывками из дневников и писем замечательного русского художника.
ИЗ ЗАПИСЕЙ 1990-х ГОДОВ
Оглянешься – только детство. Оно в тепло-сером цвете, в очень мягком освещении, как сумерки, но – в коричневатом и без температуры: нет там холода, жары... А потом резкое, неподготовленное столкновение с другой жизнью, с другими реалиями. Война, которую я, конечно же, проиграл. Войны-то и не было, было приноравливание, получалась деревянная кукла, более или менее похожая на всех остальных. А при изготовлении этой чурки бывало, что с болью, и особенно нравственной, отлетали большие куски от первоначального живого деревца. В результате то, что сделано мною в изобразительном искусстве и зачеркнутое из того далекого, – получилось. Остальное – пустое. Исправить невозможно. Нет сил. Нет времени...
Мысли, бывает, проскользнут, как редкие красивые бабочки… Пролетели, и все – полузабытое воспоминание. А если поймаешь – значит, запишешь, исковеркаешь.
У крестьянского труда есть замечательное свойство: когда занят им, можно думать обо всем. На заводе – ни о чем, кроме детали и нормы...
Ввести бы разные деньги. За труд рабочего, крестьянина, ученого, посредника, бизнесмена, начальника. При этом труд рабочего и крестьянина (оплачивать – ред.) самой дорогой единицей...
Река узенькая, маленькая. А сырость, гать с обеих сторон в несколько раз больше.
У всякого искусства свои условности – немыслимо, чтобы балерина танцевала в рейтузах...
Иногда форма, изобразительный язык – это как детская одежда: если она взята сразу в меру нынешнего роста, то очень скоро будет тесна, а если замахнуться и взять у великих напрокат, то можно так и не дорасти до нее. Выход: предельная честность духовная – она подскажет безукоризненную форму.
Может, мы живы потому, что чего-то всегда ждем. Ждем, когда закончим работу. Зимой – весну. Весной – цветов. А летом – уже опять тоска, что скоро осень. Но в это время всегда, как пружина в часах, – ожидание. А сильно ли отличается надежда от ожидания?
Высокое искусство то, глядя на которое хочется молиться Богу...
Мир, в котором мы живем, – прекрасен. Прекрасно все: люди, громадная скульптура поверхности Земли, ветер, трава, смена времен года, вода, все, все. Но самое прекрасное и загадочное – свет, который везде, и в нас тоже...
Есть детская игра, кубики. Складываешь правильно – получается яблоко, листочек и т.д. Если мысленно разрезать произведения некоторых художников, то очень трудно сложить их правильно или из этих же цветов (красок) … написать натюрморт, пейзаж, портрет. Не знаю, хорошо ли это? Трудно не сложить разрезанную икону, пейзаж Саврасова, портрет Серова. Невозможно из репродукции (цветов) Саврасова сочинить портрет.
Находили всеядные сумерки. В углу неопределенно как-то сидел Андрей высокий. Неопределенность состояла в том, что он не мог выбрать себе занятие. Понаблюдать за звездочкой в стакане, а то вот-вот она исчезнет. А если заискрится еще больше – тут не зевай, гляди в ее нутро. Ты ничего не увидишь. Ты будешь весь там, внутри. Говорят, что после этого пишется одно хорошее стихотворение. Но про свет тогда забудь. Заманчивая это штука: выбирать из двух больших одно... Сумрак и тьма уже метелились вовсю. Не видно было ни стола, ни стен. И наш герой – стакан – пропал. А звездочка мигала. Но когда исчезнет вьюга тьмы – проявится стакан, звезда тихонько пропадет....
Искусство, в том числе и изобразительное, – это тоже нравственность. Произведение искусства – это видимая часть айсберга нравственности. Чем выше мастерство, тем эта видимая часть большего размера.
Для Бога нет мертвых. Для высокого, истинного искусства тоже нет мертвых.
ИЗ ПИСЕМ ЖЕНЕ ЮЛИИ НИКОЛАЕВНЕ
(1967–1968 годы)
.....Написал три работы. Большие. “Натюрморт с летящим бумажным самолетиком” – самая важная из них, в ней я сумел вырваться из интеллигентского сюсюкания о разных там тонких “чуйствах” в средствах выражения. Появилось то соединяющее, что может, наконец, соединить мое многоэтажное сознание. На картинке – грубая красная стена из кирпичей, слева она обляпана известкой, штукатуркой, прямо из нее торчит железное старое колесо, тяжелое, неподвижное. Тень от него на штукатурке. Земля темная, на ней стоит стеклянный шар, весь в звонких искристых бликах. Стена на метра два дальше зрителя, немного ближе шар, и вот в этом пространстве лежит бумажный белый самолетик, и от него остренькая тень на стене.
“Бегущая”. Вся почти желтая: и земля, и небо, и зеленовато-желтая вода, и она, загорелая, темная, с волосами по ветру, а подальше огонь какой-то горит себе, игривый.
“Покинутая”. Сидит во всю картину женщина, чуть-чуть прозрачная, нереальная и одета странно, вроде бы вся закутана чем-то легким зеленоватым – и снизу вдруг красным. Небо светлое очень, и вся картинка светлая, а глаза у нее раскрыты, но не глядят, все есть – и зрачки, а не глядят. По цвету получилась хорошая.
... Говорил я тебе о важности решений в какое-то определенное время. Наша жизнь как раз и строится из этих минут, когда-то происшедших и сделавших настоящее и будущее именно таким, какое оно есть. Именно они все решают, будь это история народов, биография великих, Македонского и Наполеона, Рима и Египта, и в наших маленьких жизнях. Обстоятельства и личные качества, приготовившие кого бы то ни было к этой минуте, секунде, я разбирать не буду из-за их очевидной убедительности. Решение – это удар молота, а размах руки – условие, все утверждающийся, все уверенный размах. Если в каком-то месте рука дрогнет – удар будет слабее или вообще промахнешься.
... Написал себя сегодня, т.е. не себя, а свое очарованное воспоминаниями о деревне чувство: стожки, лошадка, дома и темно-синее небо. “Слепого” замазал, не получается, хотел по-новому выразить его отрешенность.
... Я сейчас ленинградствующий, только что из Русского музея. Хорошее впечатление. Весь он светлый, простая планировка, не то что Эрмитаж. После Эрмитажа вчера разболелась голова, а античный зал вообще ужасен, темен, и статуи, как трупы, – и по цвету, и по форме, и стены в мрачном этом зале темно-красные. В Русском музее все ближе и теплее. Один Сорока чего стоит, об Иванове и говорить лишку грешно, мне кажется, рядом с ним смотрятся лишь Ге да Серов. Здесь сейчас выставка большая, и, может быть, поэтому все творчество Сомова кажется драгоценностью – изящной, красивой, но для немногих игрушкой. Побаловался, поиграл, надоела, поставил в дальний угол и забыл на месяц или на год.
А Ленинград очень тих и безлюден, похож на декорацию, никак не могу воспринять его всерьез, что в домах этих живут люди, что там кровати, макароны, мужья и жены. Видал, как по Неве на льдине каталась ворона, стоит себе и по сторонам глядит, попьет с льдины и снова головой вертит, а льдина плывет, и солнце и блики на ней плывут.
... Пусть спасет нас Всевышний, и обоих, и навсегда. А мне скучно стало здесь в этой дурацкой казарме. Чужие все. Ничего святого. Надоели зеленые длиннющие коридоры. Надоели казенные чайники и простыни. Надоела и эта беспомощная учеба. Это было бы все не так остро, если бы не гнусный случай исчезновения моих новых башмаков, десятки (рублей – ред.) и замечательной японской зажигалки. Нынче я спал, как всегда, до 10, а все тоже, как всегда, ушли в 8.30. В это время кто-то и позабавился. Я доволен, хоть последние штаны не утащили. А эта злость выразилась у меня в чудовищном событии года: вымыл пол, протер окна. И переделал работу “Зной тишины” заново.
... “Ангел”. Его я еще много буду писать. Пока не найду то, что сидит внутри, и никак пока не могу моими средствами выразить.
... Это все дела, дела, которые бывают всегда и всегда, пока не отвалятся руки, житейские мытарства озабоченного поверхностного духа.
А внутри осень прозрачная разлилась – свежая, терпкая, как крутое свежее яблоко антоновки. И эта прозрачность так томит душу, но томит, не подавляя, а вдохновляет, и еще острее, когда идет дождик и неторопливый холодок начинает растекаться всюду. И начинают краснеть от своего бессилия перед ним клены и желтеть и падать перед ним ниц листья берез. Скоро настоящая, как старая иконописная живопись, осень – туманная и ясная...
Вселенная – это маленькая молекула из звезд. Земля тоже маленькая молекула, состоящая из таких же молекул, и мы маленькие молекулы, состоящие из них же, каждая молекула – Вселенная, существующая по точно таким же законам, что и галактика из звезд. Все: и ты, и я, и бывшие, и будущие – включают в себя понятие “жизнь”, а что это – жизнь?
Движение, но куда? Рост, но чего? Или это рост из зерна колоса, с тем чтобы аккумулировать солнце в себе и давать, умирая, жить другим. Или это рост плесени, продукт жизни, может, плесень и все, порожденное ею, – это проявление этой вспучивающейся материи; и поэзия, и искусство, и вся цивилизация в целом, это она – плесень. И тогда самыми мудрыми были отшельники, уходившие от всего и всех в пещеры и отказывавшие себе абсолютно во всем, кроме воды и пресного хлеба. А если это не так, то куда мы идем, чего ты просишь у Бога, просыпаясь каждое утро, – покоя или огня? А верно ли, что если хочешь быть не одиноким, надо быть всегда одному? Где простота, включающая в себя простоту свободы?
Может, надо настойчиво, и естественно, и постоянно идти к святой матери-природе, и приближаться, и растворяться в ней, и быть ветром и светом...
... Мне хочется развить очень напряженно, но в то же время средствами обычной речи сюжет давно избитый, но вечно новый – о любви. Кто-то, может, и я, раз или два в неделю, встречается в троллейбусе, автобусе, все равно где, с мужчиной лет под 60, а может, и моложе. Этот мужчина говорит то главному лицу, то кому-либо другому о своей жене, как он о ней заботится и что ей хочется сегодня съесть или еще что-нибудь. Он покупает в магазине всякой съедобной чепухи. Всегда ходит сам в магазин, она же у него не работает. Постепенно надо вводить слова его собеседников о том, что никто не видел этой его жены. Параллельно с этой линией вести развитие отношений главного героя со своей возлюбленной. Эта часть для меня проста, где-то в старых записках валяется одна характерная для сегодня (-шнего момента – ред.) история: не мучайся ревностью, ничего страшного. В конце написать, как и почему ничего не получилось хорошего у молодых людей и как трагически кончилась жизнь старого мужчины. Дело в том, что все его собеседники вдруг узнали, что его жена лет 10 назад, а то и все 20, умерла, а он ее настолько любил, что до сих пор мысленно, в душе, никак не мог в это поверить, и каждый день разговаривал с ней и готовил для нее и рассказывал всем, что она вчера делала. Он знал буквально все мелочи и что она любит – и цветы, и кушанья, и платья, и книги, и разговоры, и любимые магазины ее, и все причуды ее характера. И вот вдруг какие то злые языки, просто по беспечности из-за своей обыденной скуки, прямо в лицо ему сказали, что он врет, никакой жены у него нет. Чего он всем голову морочит? Это мужчину потрясло страшно. Он повесился. Можно и по-другому закончить: просто он умер, а когда пришли его хоронить, все узнали правду о жене его. Сюжет вроде – так, ничего неестественного, поэтому, чтобы все зазвучало, нужно наполнить каждую строчку, разумеется, не забывая о ритме. Средства выражения нужны предельно четкие, с точной разработкой всех деталей, даже какие у троллейбуса кресла, как потрескалась кожа у них, как идут колеса, продукты в магазине должны быть описаны с предельной точностью и знанием домашнего хозяйства и т.д. Действующих лиц, не знаю, то ли ввести в конкретную обстановку, то ли в отвлеченную, абстрактную, без времени.
... Закончил свою большую (в смысле размера) работу. А может быть, и не закончил, кто ее знает, может быть, еще надо почти все перекрашивать, но зато нашлось самое главное – эмоциональное настроение. Вроде того, как нужен хороший сервант, и остается решить, куда его поставить, в какой угол комнаты. Конечно, интерьер комнаты как-то изменится, если он будет стоять в левом, а не в правом углу, но главное сделано – “обсер-вант” куплен. Называется “Эхо”. Ровный пейзаж, голубой, небо голубое, река голубая и женщина или девушка к нам спиной, руки у самого лица, она кричит, может, зовет, может быть, просто ей самой нравится слушать эхо, а может быть, она и зовет как раз это эхо. А за рекой еще фигурка малюсенькая, там, очень далеко, у леса, точно такая же, как эта, живая, рядом. Только она голубая, а за ней еще фигурка, еще меньше малюсенькой.
А вот цвет первой кричащей назвать не могу, пока красный, он меня не беспокоит, надо на него посмотреть, позлиться на него надо. А ты эхо, наверное, и не слышала?
Ну, ничего, я научу тебя любить и лес, и эхо, и росу. А на березах птичек тронул беленькой краской, они заиграли, и лес стал струиться лучше. Завтра “Деревенская изба” меня ждет.
... Лежу по-всякому, лишь сознание мутится, наступает вязкое беспамятство, но сон не приходит. Дверь опять заскрипела. Запертая дверь скрипит. Кто там? После полуночи живут привидения. Время умерших. Они могут все, они темны в движениях, они бесплотны, как мысли, и они мстят. Бабушка вспоминала, как приходил мой отец, молча и тихо, и долго смотрел на стены и молча ушел, и заскрипели половицы в сенях. А Витька, сосед, утонувший в детстве осенью, прилетал каждую ночь, мать с ним была неласкова, и он душил ее, наполняя ужасом и смятением ярко освещенную ночную избу.
Чу, опять скрипит. Нельзя смотреть, нельзя, нельзя. Стоит...
Круги мерцающие, багровые, вязкие, желтые, радужные. Кружатся люди, мечутся огни, беззвучно кричат прямо в сознание. Бегающие огни, пляшущие по всему горизонту, колючие, холодные. А это кто там? Ты пришла, а кто ты? Зачем? Я же хочу, чтобы все звенело и толкошилось там без меня. Я там уже был, ты оттуда.
У стола встала и так жалостно смотрит и трепещет голыми руками. За что коришь? Я же поставил тебе в Успенском свечку, я же знаю, что ты есть, и в соборе поют тебе вечную память. А почему губы крашеные и стол другой? Куда же ты?..
... Небо бездонное, всасывающее, гудящее своей никогда не оскверненной бездной. Крепкая, размашистая, ускальзывающая, бескрайняя, исчезающая совершенно в мареве горизонта голубая земля. А небо очень светлое, оно желтое, но больше зеленое, а из-за самой земли пучатся клубы, белые-белые, упрямо материальные облака, они где-то посередине передернуты другими, слоистыми. Могучее, очень жесткое, твердое дерево, кора на стволе не прижата к нему, а выпирает из него, ствол каменный, ни единая чешуйка с него не смеет никогда упасть. А крона очень нежная – не серая и не голубая, очень легкая, и злые сучья тонут в ней, как в сумеречном тумане.
Ствол дерева настолько тяжел, что голубая земля под ним кажется такой беспомощной, призрачной и уже не имеющей права на это дерево, и кажется, как могла она, такая мягкая, породить его. Оно же стоит так уверенно и самостоятельно, что не способно уже ни вспомнить, ни понять, ни оценить, ни подумать о матери своей. Пока оно живо, оно уверено, что оно бессмертно... В зрительном, а не геометрическом центре картины – беременная женщина в красном глухом платье. Волосы очень просто связаны сзади. Очень крепкие ноги, грудь, простая и тяжелая голова. Руки на животе. Женщина беременная, она думает, нет, она не думает, она слушает. И небо, и землю, и дерево – слушает. Ветер уже пропал, сейчас все замерло, кажется воочию бесконечность. Это моя последняя работа. Порой они (картины – ред.) говорят красноречивее, сложнее и проще автора. Иногда можно описать, иногда нет. Это и моя мечта, и мое отношение к нарисованному. Я думал о тебе.
... Как жаль, что ты не видишь двух моих последних работ. Это сделанные вещи, ты их видела, но я их так переделал, что они родились заново. Больше всего я мучился с картинкой “Зной тишины”. Бесшумно по неподвижной светлой плоскости идет высокая, хрупкая, одетая в торжественное, целомудренное, длинное платье (женщина – ред.). Она о чем-то думает, что-то мучит ее, и она кажется столь же неподвижной, как и колонна, мимо которой она плывет. На этой ее плоскости, в правом углу, стоит большой стеклянный шар, вмещающий в себя всю прозрачность, хрупкость этого состояния. Сзади – звонкий утонченный ландшафт с невозмутимой гладью воды и устойчивостью мягких деревьев.
Вторая – “Сумерки”. Лежит женщина, вернее, ее довольно грузное обозначение, в синих огромных цветах все поле, голубое глубокое небо, темно-голубой лес. Светлый золотистый конь стройным чутким силуэтом ждет. На очереди “Старик в лесу”...
