Церковь Рождества Богородицы в Колодозере последняя на востоке Карельской епархии. Дальше – край Архангельский, тайга и бездорожье. Люди здесь редки, те, что из местных, – стареют, ловят рыбку, охотятся да пьют. О новых временах напоминают спутниковые тарелки с триколором и бревенчатая рубленая церковь на берегу озера посреди пустующих деревень. Лет восемь назад по благословению владыки Мануила заложили храм тогда еще молодые москвичи, строили с мыслью повернуть жизнь свою и деревенскую.
Настоятелем здесь – отец Аркадий Шлыков, с той самой поры. Хоть и невелик срок, но из столицы – сюда и служит, строит, бессменно живет на краю села в большой церковной избе. В Москве Аркадий гостем пару раз в году, а остальное время принимает гостей из обеих столиц, Петрозаводска, Гамбурга, Милана, Пудожа и даже игрушечного соседнего Каргополя, откуда добраться можно разве на танке.
Дом всегда полон гостей, откуда они, порой и сами не признаются, одна компания сменяет другую: студенты, странники, степенные бизнесмены на больших машинах, реставраторы на маленьких, певчие и священники, плотники да крестьяне из ближних деревень – просто пересидеть до утра день-другой. Дверь не закрывается. Кроме гостей, у Аркадия скотина: хитрый кот, храпящий мужиком, подло грызущий что-то в незакрытых комнатах французский бульдог, вечно голодная свинья, напуганные ею козы и куры в отдельном курятнике. Зачем свинья, Аркаша не понимает, но, отступая, признается, чтобы детишкам было веселее: хрюкает и живая, как в настоящей деревне. Вопреки наставлению соседей, свинью закалывать не собирается, и чтобы придать смысл явлению, обещает завести еще одну, а приплод раздавать людям.
Слова и люди
Скотину в Колодозере принято дарить, содержать ее некому, у непьющих – своя в избытке, а пьющие ответа не держат. Собаки – огромные, вислоухие, почти лайки, радостно набрасываются на приезжих, чтобы увезли и накормили. Ночью в деревню заходят черные волки, поживиться собачатиной и попугать гостей. Вой порою стоит безутешный.
Как и по каким законам живет колодозерская община – остается тайной, потому что общину ту не счесть, а если объяснять, то жизнь такой, какая устроилась, – больше не получится. У Аркадия свой закуток, отдельная комната с книгами, иконами и молитвами на потолке. Короткая кровать с кагором под матрацем (чтоб не выпили крестьяне), выбитое детьми и заткнутое подушками оконце в одной раме, а за окошком минус сорок. Селит туда Аркаша дорогих гостей, жил там и я, закрыв дверь от храпящего бульдога, наглого кота, детей и прохожих. Батюшка дверь не прикрывает, спит где придется, гостей примечает по случаю, играет с детьми, а спит на полу у печки, чтобы теплее.
На крещенской службе Аркаша с фингалом от клюшки – накануне играли в хоккей. Несправедливо усиленная московскими охотниками-реставраторами команда выиграла у деревенских, получив в награду право полночи по колено в воде выпиливать глохнущей во льду и морозе пилой крещенскую купель. После литургии мученики пилы первыми липнут босыми ногами к откинутым из проруби полуметровым льдинам, потом фыркает сам батюшка, меня спасает фотоаппарат и ночь под выбитым окном. Шумной толпой возвращаемся к дому, где за столом зрители ежатся даже после второй, отмечая тостами добрую волю купальщиков.
Одним днем
Только вот история о батюшке не строится. Аркадий улыбается, говорит редко, слова его стали поступками, а просто слов не осталось. Последовательный рассказ об отце Аркадии не сложить, события его, как одежды, которые меняешь, не меняя сути. Родился, учился, работал, еще дольше искал и не работал, потом опять учился, чтобы стать священником. Где-то посередине этого пути с московскими друзьями он построил храм – на месте старого, сгоревшего в середине семидесятых, а теперь самого красивого во всей округе.
Встречаемся мы не первый год, разговор, как отложенную шахматную партию, продолжаем без запинки. Планы были, а жизнь другая. Примеряешь и видишь разницу. Оттого сначала страшно, а потом все интереснее жить. Хотели мастерскую – не вышло; бизнес приспособить, местных привлечь – опять неудача. Задумали детдом построить, но диалог с государством вышел без пользы. Зато пару раз вывезли подмосковный детдом в летний лагерь, строили храм и ходили в походы. У местных детишек Аркаша первый друг, московские гости тоже с детьми. Дети везде, бегают по дому, кричат-едят, бросают мяч, готовят, смотрят мультики, вовсю снимают на минуту оставленной тобою камерой – отобрать нельзя, смирись и забудь, дети – святое.
– Ну так а планы, Аркаша, может, одним днем способнее?
– Одним днем не получается, хотя и планы строить неправильно. В первые годы, когда закладывали, строили храм, были надежды на перемену в жизни местных. Воскресная школа, столярная мастерская, думали народ приспособить, что-то изменить. А на деле, как ходили три с половиной старушки, так они и молятся. Колодозерская община именно что виртуальная. Люди приезжают и уезжают, редкие задерживаются и рано или поздно все равно возвращаются в город. Местные почти не ходят в храм, иногда дети, пока не вырастут. Кажется, глухо. Если я сам не буду здесь к чему-то стремиться, настанет полное болото. Единственный путь – собрать себя, сделать еще и еще усилие, тогда что-нибудь да получится. Выходит малое и чаще не то, что задумывал. Но малым огонек и теплится.
– Уверен ли в себе?
– Конечно не уверен. А ты знаешь себя? Как поведешь в той или иной ситуации, не повторишь ли прошлое, да так, будто его и не было? Такие «висяки» есть у каждого. Обычно мы кружимся одним кругом. Заметил, если человек искренен, он исповедуется в одном. Постоянно в одном и том же. Кажется – сейчас ты осознал и это уже преодолимо, но сила инерции велика, и опять история оказывается прежней. Тело не успевает. Приходит время, понимаешь, отступать некуда, если не соберешься – гибель полная. Сознание катастрофы, собственной немощи становится постоянным. Тогда уступки становятся невозможными. Уходит разделение больших и малых дел, важно все. Когда борешься постоянно, есть надежда, что в конце жизни хоть что-нибудь да изменится. Чтобы не было отчаяния, чтобы не унывали, помнить надо обет, данный при крещении. Борьба не на один-два дня, каждый момент и всю жизнь. Вот и в Евангелии написано: кто пройдет до конца, тот спасется. Претерпеть не два-три месяца, до самого конца, только тогда жизнь приобретет смысл. Другое не дано.
Друзья
Обратно часть пути едем вместе, Аркадий звонит, договаривается о встречах, спрашиваю:
– Аркаша, вот друзья, странные и непонятные отношения, насколько оправдана граница друзей и других? Если мы говорим о сдвиге сознания, о пути к спасению, разницы быть не должно?
– Есть и значительная. Другим я могу сочувствовать, помогать, как правило, большее не выходит. Друзья всегда со мной, даже когда они далеко или ушли из жизни, они рядом, я это чувствую. Мы живем одним делом, словно бы одним сознанием, невзирая на работы и расстояния. Пускай многое не получается, но мы вместе, есть чуткое состояние общности. Это важно.
Свободная камера
Для фотографа вопрос свободной съемки едва ли не решающий. Мало найти, договориться и приехать, чаще люди не хотят, чтобы их снимали. Им важно представиться зрителю такими, какими они хотели бы быть. Взамен тому, кто они есть. Костюмы, ужимки, прически – только часть проблемы. Человек перед камерой становится другим, сбивается речь, ему трудно сосредоточиться. Камера всегда на столе, в руке, чтобы видели и привыкли, но стоит ее не вовремя поднять, как важный интересный разговор тут же комкается. В одном американском сериале за спиной психиатра я подсмотрел табличку: «Чем больше у вас тайн, тем больше у вас проблем». Мне интересны люди, которые не наряжаются к моему приезду, места, где нет цензуры – это, дескать, снимать, а здесь, пожалуйста, не надо, и не забудьте прислать текст, дело зыбкое, дабы не навредить.
Странное, едва уловимое ощущение жизни, простое и легкое, мне приходилось встречать разве только на Чукотке, где если и есть страх, то так далеко, что нелетная погода его все равно остановит. В Колодозере живое чувствуешь сразу, хочешь не хочешь – заулыбаешься. За чашкой чая с разговорами и без затей просидишь и вечер, и неделю, никто не спросит, кто ты и зачем. Снимаешь – снимай, рубишь дрова или макароны варишь – тоже неплохо.
– Мне все равно совершенно. Не потому что я такой честный. Просто все равно. Я обычный человек с массой страстей, проблем, далек от совершенства – все это знаю. Люди видят меня почему-то светлее, чем я есть на самом деле. С другой стороны, есть повод стать лучше. Возьми исповедь, если разобраться, мы одинаково грешны. Когда человек приходит, на исповеди отвечаю ему созвучным во мне состоянием, часто исповедь становится совместной. Для меня это важно.
Когда Аркадий говорит, что он хуже всех, что не достоин, я пониманию, что говорит правду, в нем нет ритуальной гримасы:
– Тяжело быть священником. Невозможно отступить и даже оступиться. Раньше были желания, думал и выбирал, а теперь просто делаешь, потому что не сделать нельзя. Не прошу, если могу сделать сам, да и просить неправильно. Молча пошел и сделал. Увидел, убрал, починил, принес: кто, зачем что? – какая разница, если сделать нужно. А шаг в сторону – и ты в пропасти. Любой батюшка понимает ответственность, а когда отступает, становится тяжело, непосильно тяжело.
В Петербурге отец Аркадий, как в Колодозере: опять друзья, звонки, вконтакте, церковная лавка (чего у них там и почем?), метро, автовокзал, а дальше в родной Таллинн к брату и одноклассникам, потом в Москву, а уж в Москве друзей этих не счесть. К Посту – опять в деревню, к бульдогу с поросенком и самому красивому храму в округе.
