Продолжение. Начало в № 2 (22) 2008 г.
Первое возвращение Гумилева в отчий дом состоялось в 1908 г., когда он оставил, наконец, мысль об учебе в Париже и решил продолжать образование на родине, ради чего поступил на юридический факультет СанктПетербургского университета. Правда, в первом же семестре, вместо того чтобы приступить к занятиям, он на два месяца уезжает в новое средиземноморское путешествие, а по возвращении активнее участвует в литературной жизни, нежели учится. Через год он перевелся на историкофилологический факультет, но и там толком не занимался, то отчислялся, то восстанавливался – так что формальное его образование так и осталось в подвешенном состоянии. Но у него была другая, не менее серьезная школа.
К этому времени Гумилев уже приобрел достаточно знакомств среди петербургских литераторов. Не везде его принимали с распростертыми объятиями. Главной причиной отрицательного отношения к Гумилеву, очевидно, было то, что в нем почуяли скрытую силу, здоровое и ровное напряжение воли, резко отделявшее его от массы «утомленных» бездельем неврастеников. Как во всех стайнопартийных группировках, в русском модернизме бездарность прощалась легче, чем независимость.
Но Гумилева неудачи не смущали. Он стал вхож на «башню» Вячеслава Иванова. «Вячеслав Великолепный» тоже был о нем не самого высокого мнения, лишь спустя годы после его смерти он сменил свою оценку, назвав Гумилева «нашей погибшей великой надеждой». В Гумилеве, в свою очередь, вызревал протест против незыблемого авторитета хозяина «башни». Тем не менее именно на «башне» родился термин «акмеизм», для обозначения нового литературного течения, главой которого стал Гумилев.
«Акмеизм» – или «адамизм» – в этих названиях есть своя внутренняя логика. Почему «адамизм»? Потому что Адам в раю давал имена всему сущему, сотворенному Богом. Поэзия должна вернуться к этому простому и вдохновенному виду творчества – давать имена Божией твари, – не пытаясь проникнуть во внутреннюю сущность творений: это и будет «акмэ» (греч. akme – «вершина», «острие» года, т.е. пора цветения), соответствующая вечному цветению рая.
Критики и мемуаристы впоследствии удивлялись: как могли объединиться в общее течение такие разные, непохожие, яркие индивидуальности, как Гумилев и Городецкий, Ахматова и Мандельштам, не считая еще целого ряда «попутчиков» и «сочувствующих». Видимо, всетаки есть в этом значительная заслуга Гумилева: не в пример «учителю» Брюсову он не подавлял равных, а собирал и воодушевлял общей идеей «работы», «мастерства». «Подобно Брюсову, он любил всяческую официальность и представительство, – писал Владислав Ходасевич, – но это выходило у него несравненно простодушнее и бескорыстнее… Как всякий ребенок, он больше всего любил быть взрослым. Подражая порокам взрослых, он оставался собою».
В 1913 году Гумилев предпринял новое большое путешествие в Африку – на этот раз во главе целой научной экспедиции.
